Но перевороты происходят в городах, в средоточии народных
масс и нищеты; а иссеченные шрамами земли Фессалийской равнины, должно быть, и
сейчас такие же, какими видели их легионы Цезаря, шагая по выжженному жнивью к
Фарсале, навстречу войскам Помпея. Пастухи спят в тени шатров из козьих шкур,
на кровлях старых-престарых белых домиков стоят на одной ноге аисты, и все
вокруг иссушено, задыхается от страшной жажды. В высоком небе — ни облачка, на
побуревших под палящим солнце просторах ни деревца, все так напоминает
Австралию. И Дэн вдыхал все это полной грудью, и уже улыбался при мысли, что
поедет домой. Он поговорит с мамой, и она его поймет.
Над Ларисой он увидел сверху море, остановил машину и вышел.
Море простиралось до изогнутого дугой горизонта, прозрачным нежным аквамарином
голубело у берегов, а дальше оно было темное, точно вино, как у Гомера, с
лиловыми пятнами цвета гроздьев винограда. Далеко внизу, на яркой зелени травы,
ослепительно белел в солнечных лучах маленький круглый храм с колоннами, а на
горном склоне позади Дэна, выстояв столетия, хмурилась крепость времен
крестоносцев. Ты прекрасна, Греция, как я ни люблю Италию, ты еще прекрасней. И
ты вовеки веков — колыбель всего.
Ему не терпелось попасть в Афины, и он на полной скорости
погнал свою красную спортивную машину по крутым извилистым дорогам Домокос и,
одолев перевал, начал спускаться в Беотию; его ошеломила, распахнувшись во всей
неповторимой красоте, ширь оливковых рощ, рыжих косогоров, величавых вершин. Но
как ни спешил Дэн, он остановился перед памятником Леониду и его спартанцам,
павшим при Фермопилах; странно, что-то в этом надгробии отдавало Голливудом.
«Незнакомец, — гласила надпись на камне, — иди и поведай жителям
Спарты, что здесь мы полегли, их повинуясь веленью». Слова эти задели некую
тайную струну в душе Дэна, показалось — он уже слышал их в какой-то иной связи;
его пробрала дрожь, и он заторопился дальше.
Жара спадала, и Дэн остановился ненадолго над Камена Воура,
поплавал в прозрачной воде узкого пролива, за которым виднелась Эвбея; должно
быть, здесь-то и прошла тысяча кораблей, плывущих из Олиса к Трое. Бурливое
сильное течение стремилось к морю; наверно, героям Гомера не приходилось много
работать веслами. В пляжной раздевалке Дэна смутила древняя старуха в черном,
она восторженно заворковала и все норовила погладить его по плечу; он не знал,
как бы поскорей от нее сбежать. Теперь люди уже не говорили ему в лицо, какой
он красивый, и почти всегда удавалось об этом забывать. Он наскоро купил в
лавчонке два большущих пирожных с заварным кремом, двинулся дальше вдоль
аттического берега и, наконец, на закате въехал в Афины; солнце золотило
огромную скалу, увенчанную бесценной колоннадой.
Но в Афинах воздух насыщен был злым возбуждением, и
оскорбительны были откровенные восторги женщин; римлянки все же утонченней,
сдержаннее. На улицах взбудораженные толпы, там и сям вспыхивают стычки, немало
людей, настроенных мрачно и решительно — они за Па-пандреу. Нет, Афины на себя
не похожи, лучше отсюда выбраться. Дэн поставил свою машину в платный гараж и
на пароме отправился на Крит.
И здесь, среди гор, среди оливковых рощ и душистого тимьяна,
он наконец нашел желанный покой. Долго трясся он в автобусе, где кудахтали связанные
за ноги куры и в нос бил запах чеснока, потом нашел крохотную выбеленную
известкой гостиницу с полукруглой колоннадой и тремя столиками на мощенном
каменными плитами дворе перед нею, под большими парусиновыми зонтами;
гирляндами, точно праздничные фонари, всюду развешаны были яркие узорные сумки.
На почве, слишком сухой и скудной для европейского дерева, растут перечные
деревья и австралийские эвкалипты, завезенные сюда с далекой южной земли.
Оглушительно трещат цикады. Вздымаются и кружат тучи рыжей пыли.
Ночами Дэн спал в крохотной, точно монашеская келья,
комнатке с настежь распахнутыми ставнями; на рассвете, когда ничто не нарушало
тишины, одиноко служил мессу; весь день бродил. Никто не мешал ему, и он никому
не мешал. Но деревенские жители подолгу провожали его изумленными взглядами, и
на лицах, изрезанных морщинами, расцветали улыбки. Было жарко, и удивительно
тихо, и очень сонно. Безграничный покой. Так проходил день за днем, будто четки
скользили в темных дубленых пальцах критского крестьянина.
Дэн безмолвно молился, молитва была продолжением того
чувства, что его переполняло, мысли — как четки, и дни — как четки. Господи,
воистину я твой. Благодарю тебя за все, что ты мне даровал. За великодушного
кардинала, за его поддержку, за его щедрую дружбу и неизменную любовь. За Рим,
за счастье приблизиться к самому сердцу твоему, пасть пред тобою ниц в
излюбленном твоем храме, ощутить себя частицею церкви твоей. Ты дал мне больше,
чем я стою, что же сделаю я для тебя, чем выразить всю меру моей благодарности?
Я слишком мало страдал. С тех пор, как я стал служить тебе, вся моя жизнь —
непрестанная и неомраченная радость. Я жажду испытать страдание, ты, который
столько страдал, это поймешь. Только через страдание я смогу возвыситься над
собой, лучше постичь тебя. Ведь это и есть земная жизнь — лишь переход к тому,
чтобы постичь тайну твою. Пронзи грудь мою своим копьем, погрузи его так
глубоко, чтобы я уже не в силах был извлечь острие! Дай мне страдать… Я всех
отверг ради тебя, даже мать, и сестру, и кардинала. Ты един мука моя и радость
моя. Повергни меня во прах, и стану славить твое возлюбленное имя. Уничтожь
меня, и возрадуюсь. Я люблю тебя, Господи, только тебя…
Дэн пришел к маленькой бухте, где так славно было плавать,
золотистый полумесяц песчаного берега замыкали по краям два утеса; он постоял
немного, глядя вдаль, поверх Средиземного моря, — там, за темной чертой
горизонта, должно быть, Ливия. Легкими прыжками он спустился по ступеням на
песок, скинул теннисные туфли, взял их в руки и пошел босиком по мягкому,
податливому песку к тому месту, где всегда оставлял обувь, рубашку и шорты.
Неподалеку лежали на солнце красные, точно вареные раки, два молодых
англичанина, толковали о чем-то, по-оксфордски растягивая слова; еще дальше две
женщины лениво переговаривались по-немецки. Дэн мельком глянул на женщин,
застенчиво подтянул купальные трусики, поневоле заметил, что они тотчас
замолчали, сели, приглаживая волосы, и заулыбались ему.
— Как вода? — спросил он англичан, хотя мысленно
называл их, как все австралийцы, пренебрежительно — «помми». Эти двое, видно,
прочно обосновались на Крите, на пляж приходят каждый день.
— Великолепно, старина. Только остерегайтесь течения,
для нас оно слишком сильное. Должно быть, где-то штормит.
— Спасибо.
Дэн усмехнулся, побежал навстречу безобидной игривой ряби и,
не поднимая брызг, как и подобает искусному пловцу, погрузился в неглубокую
воду.
Поразительно, как обманчиво бывает спокойствие воды. Течение
оказалось коварным, он почувствовал, его словно хватает за ноги, тянет в глубь;
но его, первоклассного пловца, это не тревожило. Низко опустив голову, он
скользил по воде, наслаждался прохладой, наслаждался свободой. Потом оглянулся
на берег — обе немки, натягивая резиновые шапочки, со смехом бежали к воде.
