Дэн приложил руки рупором ко рту и закричал им по-немецки,
чтобы оставались на мелководье, течение слишком сильное. Они смеясь помахали в
ответ. Он снова опустил голову и поплыл, и тут ему почудился крик. Но он
проплыл еще немного, потом помедлил — глубинное течение здесь было слабее — и
поплыл стоя. Да, не почудилось, позади кричат — он обернулся, обе женщины
отчаянно бьются, лица искажены криком, одна вскинула руки и уходит под воду. На
берегу англичане поднялись и нехотя идут к кромке воды.
Дэн мигом перевернулся на живот, стремительными взмахами
рванулся к тонущим, ближе, ближе. Испуганные руки протянулись к нему,
вцепились, потащили на дно; он изловчился, ухватил одну женщину за талию и
успел слегка ударить по подбородку, чтобы она, ошеломленная, перестала
метаться, другую дернул за лямку купальника, стукнул коленом по спине, так что
у нее перехватило дух. Кашляя и задыхаясь — пока его чуть не утопили, он
наглотался воды, — он перевернулся на спину и, точно на буксире, поволок
свой беспомощный груз к берегу.
Оба англичанина стояли по плечи в воде, до того напуганные,
что не решались двинуться дальше, и Дэн ничуть их за это не осуждал. Пальцами
ног он коснулся дна и вздохнул с облегчением. Совершенно измучась, последним
сверхчеловеческим усилием вытолкнул обеих женщин на безопасное место. Они
быстро пришли в себя и опять закричали, суматошно забили руками по воде. Едва
дыша, Дэн все-таки сумел улыбнуться. Он свое дело сделал, неумехи помми могут
позаботиться о дальнейшем. А пока он, трудно дыша, отдыхал, его опять
подхватило течением и отнесло от берега, ноги уже не доставали дна, даже когда
Дэн весь вытянулся, пробуя его достать. Да, жизнь обеих женщин была на волоске.
Не подвернись он, они бы наверняка утонули: у англичан не хватало то ли сил, то
ли уменья, они бы их не спасли. А ведь эти женщины вздумали плыть только для
того, чтобы быть поближе к тебе, подсказало что-то; пока они тебя не увидали,
они вовсе не собирались лезть в воду. Это твоя вина, что они оказались в
опасности, твоя вина.
Он качался на волне, отдаваясь течению, и вдруг немыслимая
боль вспыхнула в груди, острая, жгучая, нестерпимая, поистине словно
раскаленное копье пронзило его. Дэн вскрикнул, вскинул руки над головой, напряг
все мышцы, но боль усилилась, вынудила опустить руки, потом свела судорогой —
кулаки вздернулись под мышки, согнулись колени. Сердце! У меня что-то с
сердцем, я умираю! Сердце! Я не хочу умирать! Неужели умереть так рано, мой
труд даже еще не начат, я не успел себя испытать! Боже, помоги мне! Я не хочу
умирать, не хочу умирать!
Судорога отпустила; Дэн перевернулся на спину, руки его
свободно раскинулись на воде, обмякшие, несмотря на боль. Сквозь мокрые ресницы
он смотрел ввысь, в недосягаемый купол небес. Вот оно, твое копье, о котором я
тебя молил в своей гордыне всего лишь час назад. Дай мне страдать, сказал я,
заставь меня страдать. И вот приходит страдание, а я ему противлюсь, не
способный на совершенную любовь. Это твоя боль, о Господи, я должен принять ее,
я не должен ей противиться, не должен противиться воле твоей. Могущественна
рука твоя, и эта боль — твоя, вот что ты, должно быть, испытал на кресте.
Господь мой. Господь, я — твой. Если на то воля твоя, да будет так. Как
младенец, в руки твои предаюсь. Ты слишком добр ко мне. Что я сделал, чем
заслужил столько милостей от тебя и от людей, которые любят меня, как никого
другого? Почему ты даровал мне так много, раз я недостоин? Больно, больно! Ты
так добр ко мне, Господи. Пусть моя жизнь будет краткой, просил я, и она была
коротка. И страдания мои будут кратки, они скоро кончатся. Скоро я увижу лицо
твое, но еще в этой жизни благодарю тебя. Больно! Господи, ты слишком добр ко
мне. Я люблю тебя. Господи!
Страшная дрожь сотрясла недвижно затихшее в ожидании тело.
Губы Дэна шевельнулись, прошептали имя Божие, силились улыбнуться. Потом зрачки
расширились, навсегда изгнав из этих глаз синеву. Два англичанина выбрались
наконец на берег, уложили на песок плачущих женщин и стояли, отыскивая глазами
Дэна. Но безмятежная густая синева бескрайних вод была пустынна; играючи набегала
на берег мелкая волна и вновь отступала. Дэн исчез.
Кто-то вспомнил, что неподалеку есть американский военный
аэродром, и побежал за помощью. Меньше чем через полчаса после исчезновения
Дэна оттуда поднялся вертолет и, яростно ввинчиваясь в воздух, пошел колесить
все ширящимися кругами дальше и дальше от берега, искал. Никто не думал
что-либо увидеть. Утопленники обычно погружаются на дно и не всплывают по
несколько дней. Миновал час; а потом за пятнадцать миль от берега с воздуха
заметили Дэна, он мирно покачивался на груди водной пучины, руки раскинуты,
лицо обращено к небу. В первую минуту подумали, что он жив, весело закричали,
но когда машина опустилась так низко, что вода под ней вскипела шипящей пеной,
стало ясно — он мертв. С вертолета по радио передали координаты, туда помчался
катер и три часа спустя возвратился.
Весть разнеслась по округе. Критяне любили смотреть на него,
когда он проходил мимо, любили застенчиво обменяться с ним несколькими словами.
Любили его, хоть и не знали. И вот они сходятся на берег, женщины все в черном,
будто взъерошенные птицы, мужчины по старинке в мешковатых штанах, ворот белой
рубахи расстегнут, рукава засучены. Стоят кучками, молчат, ждут.
Причалил катер, плотный сержант соскочил на песок, обернулся
и принял на руки закутанное в одеяло неподвижное тело. Отошел на несколько
шагов от воды и вдвоем с помощником уложил свою ношу на песок. Края одеяла
распались; громкий шепот прокатился по толпе критян. Они теснились ближе,
прижимали к обветренным губам нательные кресты, женщины приглушенно, без слов,
голосили, то был протяжный полувздох, полустон, почти напев — горестная земная
песнь многотерпеливой женской скорби.
Около пяти; солнце, клонясь к закату, наполовину скрылось за
хмурым утесом, но в свете его еще видны темная кучка людей на берегу и
недвижное тело, что вытянулось на песке — золотистая кожа, сомкнутые веки,
длинные ресницы слиплись стрелами от засохшей соли, на посинелых губах слабая
улыбка. Появились носилки, и все вместе критские крестьяне и американские
солдаты понесли Дэна прочь.
Афины бурлили, бунтующая толпа опрокинула всякий порядок, но
полковник американской авиации, держа в руках австралийский паспорт Дэна в
синей обложке, по радио все же связался со своим начальством. Как все подобные
документы, паспорт ничего не говорил о Дэне. В графе «профессия» значилось
просто «студент», а в конце среди ближайших родственников названа была Джастина
и указан ее лондонский адрес. Полковника мало заботила степень родства с точки
зрения закона, но Лондон куда ближе к Риму, чем Дрохеда. Никто не открыл
оставленный в крохотном номере гостиницы квадратный черный чемоданчик, где
лежали сутана и все остальное, что свидетельствовало о духовном звании Дэна;
вместе с другим чемоданом и этот ждал указаний — куда следует переправить вещи
покойного.
Когда в девять утра зазвонил телефон, Джастина заворочалась
в постели, с трудом приоткрыла один глаз и лежала, свирепо ругая треклятый
аппарат — честное слово, она его отключит! Пускай все воображают, что это так и
надо — браться за дела с утра пораньше, но откуда они взяли, будто и она
поднимается ни свет ни заря?
