— У нее какое-то несчастье, ваше преподобие?
— Какое-то большое несчастье, ваше
высокопреосвященство, это сразу видно. Она сказала, я должен вам передать, что
ее зовут Мэгги О'Нил. — Секретарь произнес чужеземное имя немного
нараспев, и оно прозвучало странно, незнакомо.
Кардинал Ральф порывисто поднялся, кровь отхлынула от лица,
и оно стало совсем белое, белое, как его волосы.
— Ваше высокопреосвященство! Вам нехорошо?
— Нет, спасибо, я совершенно здоров. Отмените пока все
встречи, какие у меня назначены, и сейчас же проводите ко мне миссис О'Нил. Кто
бы меня ни спрашивал, кроме его святейшества, я занят.
Священник поклонился и вышел. О'Нил. Ну конечно! Как же он
сразу не вспомнил, это ведь фамилия молодого Дэна. Правда, в кардинальском
дворце все его называют просто Дэн. Большая ошибка, не следовало заставлять ее
ждать. Если Дэн — нежно любимый племянник кардинала де Брикассара, значит,
миссис О'Нил — его нежно любимая сестра.
Когда Мэгги вошла, кардинал Ральф с трудом ее узнал. С
последней их встречи прошло тринадцать лет; ей уже пятьдесят три, ему семьдесят
один. Теперь не только он — оба они постарели. Ее лицо не то чтобы изменилось,
но затвердело, застыло, и выражение его совсем иное, чем рисовал себе в мыслях
Ральф. Былую нежность сменили резкость и язвительность, сквозь кротость
проступила железная твердость; он воображал ее покорной и вдумчивой святой, а
она больше похожа на стареющую, но сильную духом непреклонную мученицу.
По-прежнему она поразительно красива, все еще ясны серебристо-серые глаза, но и
в красоте и во взгляде суровость, а некогда пламенные волосы померкли, стали
коричневатые, как у Дэна, но тусклые, нет того живого блеска. И, что всего
тревожней, она слишком быстро отводит глаза, и он не успевает утолить жадное и
нежное любопытство.
С этой новой Мэгги он не сумел поздороваться легко и просто.
— Прошу садиться. — Он напряженно указал ей на
кресло.
— Благодарю вас, — последовал такой же чопорный
ответ. Лишь когда она села и он сверху окинул всю ее взглядом, он заметил, что
у нее отекли ноги, опухли щиколотки.
— Мэгги! Неужели ты прилетела прямо из Австралии, нигде
не передохнула? Что случилось?
— Да, я летела напрямик, — сказала она. —
Двадцать девять часов кряду, от Джилли до Рима, я сидела в самолетах, и мне
нечего было делать, только смотреть в окно на облака и думать. — Она
говорила сухо, резко.
— Что же случилось? — нетерпеливо, с тревогой, со
страхом повторил Ральф.
Она подняла глаза и в упор посмотрела на него. Ужасный
взгляд, что-то в нем мрачное, леденящее; у Ральфа мороз пошел по коже, он
невольно поднял руку, коснулся ладонью похолодевшего затылка.
— Дэн умер, — сказала Мэгги. Его рука
соскользнула, упала на колени, точно рука тряпичной куклы, он обмяк в кресле.
— Умер? — медленно переспросил он. — Умер
Дэн?!
— Да. Утонул шесть дней назад на Крите, тонули какие-то
женщины, он их спасал.
Ральф согнулся в кресле, закрыл лицо руками.
— Умер? — услышала Мэгги сдавленный голос. —
Умер Дэн? Мой прекрасный мальчик! Не может этого быть! Дэн-истинный пастырь…
каким я не сумел стать. У него было все, чего не хватало мне. — Голос
пресекся. — В нем всегда это было… мы все это понимали… все мы, которые не
были истинными пастырями. Умер?! О Боже милостивый!
— Брось ты своего милостивого боженьку, Ральф, —
сказала незнакомка, сидевшая напротив. — У тебя есть дела поважнее. Не для
того я здесь, чтобы смотреть, как ты горюешь, мне нужна твоя помощь. Я летела
все эти часы в такую даль, чтобы сказать тебе об этом, все эти часы только
смотрела в окно на облака и знала, что Дэна больше нет. После этого твое горе
меня мало трогает.
Но когда он отнял ладони от лица и поднял голову, ее
оледеневшее мертвое сердце рванулось, больно сжалось, ударило молотом. Ведь это
лицо Дэна, и на нем такое страдание, какого Дэну уже не доведется испытать. О,
слава Богу! Слава Богу, что он умер и уже не пройдет через такие муки, как этот
человек, как я. Хорошо, что он умер, все лучше, чем так страдать.
— Чем я могу помочь, Мэгги? — тихо спросил Ральф;
он подавил свои чувства, опять надел приросшую не просто к лицу — к душе маску
ее духовного наставника.
— В Греции хаос. Дэна похоронили где-то на Крите, и я
не могу добиться, — где, когда, почему. Может быть, дело в том, что были
просьбы, чтобы его самолетом переправили на родину, бесконечно задерживались
из-за междоусобицы в стране, а на Крите жара, как в Австралии. Наверно, когда
сразу никто о нем не справился, там решили, что у него и нет никого, и
похоронили. — Мэгги напряженно подалась вперед. — Я хочу вернуть
моего мальчика, Ральф, я хочу найти его и привезти домой, пусть он спит в
родной земле. Когда-то я обещала Джимсу, что Дэн останется в Дрохеде — и
похороню его в Дрохеде, хотя бы мне пришлось ползком протащиться по всем
кладбищам Крита. Не будет он лежать в Риме в каком-нибудь роскошном склепе, как
ваши священники, Ральф, не будет этого, пока я жива, если надо, я его отвоюю по
закону. Он должен вернуться домой.
— Никто не станет его у тебя оспаривать, Мэгги, —
мягко сказал де Брикассар. — Католической церкви нужно только, чтобы он
покоился в освященной земле. Я и сам завещал, чтобы меня похоронили в Дрохеде.
— Я не могу прорваться через бюрократические
заслоны, — продолжала Мэгги, не слушая. — Я не знаю греческого языка,
у меня нет ни власти, ни влияния. Потому я и пришла к тебе, чтобы ты пустил в
ход свое влияние и свою власть. Верни мне моего сына, Ральф!
— Будь спокойна, Мэгги, мы его вернем, хотя, может
быть, и не так быстро. У власти сейчас левые, а они против католической церкви.
Но у меня и в Греции есть друзья, все, что надо, будет сделано. Позволь мне
сейчас же пустить машину в ход и не тревожься. Он — пастырь святой церкви, и мы
его вернем.
Он уже потянулся к шнуру звонка, но Мэгги посмотрела так
холодно и так яростно, что рука его застыла в воздухе.
— Ты не понял, Ральф. Я не желаю пускать машину в ход.
Я хочу вернуть моего сына — не через неделю, не через месяц, сейчас же! Ты
говоришь по-гречески, ты можешь достать визы для себя и для меня, ты добьешься.
Поедем с тобой в Грецию, поедем теперь же! И помоги мне вернуть моего сына.
Многое отразилось в его взгляде — нежность и сострадание,
потрясение и скорбь. И однако, это снова был взгляд служителя церкви, трезвый,
благоразумный, рассудительный.
— Мэгги, я люблю твоего сына как родного, но я не могу
сейчас уехать из Рима. Я не принадлежу себе — ты должна бы это понимать, как
никто другой. Как бы я ни горевал за тебя, как бы ни горевал я сам, я не могу
уехать из Рима в разгар важнейшего конгресса. Я — помощник его святейшества
Папы.
