После ужина, к которому никто не притронулся, только Фиа и
Мэгги остались с кардиналом в гостиной. Все трое молчали; оглушительно тикали
бронзовые часы на мраморной каминной доске, и Мэри Карсон с портрета взглядом
бросала через всю комнату безмолвный вызов бабушке Фионы. Фиа и Мэгги сидели
рядом на кремовом диване, чуть касаясь плеча плечом; кардинал Ральф не помнил,
чтобы когда-нибудь прежде ему случалось видеть их так близко друг к другу. Но
они не говорили ни слова, не смотрели ни друг на друга, ни на него.
Он пытался понять, в чем же виноват. Слишком много было
всего, вот в чем беда. Гордость, честолюбие, подчас неразборчивость в
средствах. И среди всего этого расцвела любовь к Мэгги. Но он не знал главного,
чем увенчалась эта любовь. А какая разница, если бы он и знал, что Дэн — его
сын? Можно ли было любить мальчика сильней, чем он любил? И разве, знай он, что
это его сын, он поступал бы иначе? Да! — кричало его сердце. Нет, —
насмехался рассудок.
Он ожесточенно набросился на себя. Глупец! Как было не
понять, что Мэгги не способна вернуться к Люку. Как было сразу не понять, кто
отец ребенка. Она так гордилась Дэном! Все, что она сумела у тебя взять, вот
как сказала она тебе в Риме. Что ж, Мэгги, в нем ты взяла самое лучшее. О
Господи, Ральф, как ты мог не признать в нем сына? Ты должен был понять это,
когда он пришел к тебе взрослым, если уж не раньше. Она ждала, чтобы ты увидел
и понял, ей так мучительно хотелось, чтобы ты увидел, пойми ты это, — и
она пришла бы к тебе, приползла на коленях. Но ты был слеп. Ты ничего не желал
видеть. Ральф Рауль, кардинал де Брикассар — этот титул, вот что было тебе
желанно, желанней, чем она, желанней, чем твой сын. Желанней, чем сын!
В комнате давно уже слышались слабые вскрики, шорохи, шепот,
часы тикали в такт его сердцу. А потом уже не в такт. Он сам выбился из ритма.
Мэгги и Фиа всплыли, поднялись на ноги, с испуганными лицами плавали они в
густом, неощутимом тумане, что-то говорили, а он не слышал. И вдруг понял.
— А — а — а! — крикнул он.
Он почти не сознавал боли, всем существом ощущал только руки
Мэгги, что обхватили его, чувствовал, как припал к ней головой.
И все же ему удалось чуть повернуть голову и посмотреть на
нее, встретиться с ней глазами. Он пытался выговорить — прости меня, — и
увидел, что она давно простила. Она знала, что взяла самое лучшее. А потом он
попытался сказать ей какие-то прекрасные слова, которые навек бы ее утешили, но
понял, что и это не нужно. Она такая, она все вынесет. Все! И он закрыл глаза,
и наконец-то пришло облегчение: Мэгги простила.
Часть VII. 1965 — 1969. Джастина
Глава 19
Сидя у себя в Бонне за письменным столом с чашкой утреннего
кофе, Лион из газеты узнал о смерти кардинала де Брикассара. Политическая буря,
что бушевала уже несколько недель, пошла наконец на убыль, и он настроился было
в свое удовольствие посидеть за книгой, предвкушая радость скорой встречи с
Джастиной; в последнее время он не получал от нее вестей, но не беспокоился.
Это так на нее похоже, она еще отнюдь не готова признать, что накрепко с ним
связана.
Но при известии о смерти кардинала мысли о Джастине разом
вылетели у него из головы. Десять минут спустя он уже сидел за рулем и гнал
свой «мерседес» новейшей марки к автостраде. Несчастному старику Витторио будет
так одиноко, а на нем и в лучшую пору лежит тяжкое бремя. Машиной быстрее
всего; пока бы он ждал рейсового самолета, пока добирался бы здесь до
аэропорта, а там из аэропорта, он уже приедет в Ватикан. И по крайней мере так
чем-то занят, что-то зависит от тебя самого — не последнее соображение для
человека с характером Лиона Хартгейма.
От кардинала Витторио он узнал обо всем, что случилось, и
потрясен был настолько, что поначалу даже не задумался, отчего Джастина его не
вызвала.
— Он пришел ко мне и спросил, знал ли я, что Дэн его
сын, — произнес слабый голос, а слабые руки все гладили дымчатую шерсть
кошки Наташи.
— Что вы ему сказали?
— Сказал, что догадался. Большего я ему сказать не мог.
Но какое у него было лицо! Какое лицо! Я не удержался от слез.
— Разумеется, это его и убило. В последний раз, когда я
его видел, я так и подумал, что он нездоров, и посоветовал ему показаться
врачу, но он только засмеялся.
— На все воля божья. Думаю, я не встречал больше людей
с такой истерзанной душой, как у Ральфа де Брикассара. В смерти он обретет
покой, которого не находил при жизни.
— А мальчик, Витторио! Какая трагедия!
— Вы думаете? А по-моему, это скорее прекрасно. Я
уверен, Дэн встретил смерть с радостью, не удивительно, что Господь не медлил
долее и поспешил принять его в лоно свое. Да, я скорблю, но не о Дэне. Скорблю
о его матери — вот чьи страдания, должно быть, безмерны! И о его сестре, о
дядьях, о бабушке. Нет, о нем я не скорблю. Преподобный отец О'Нил всю свою
жизнь сохранял едва ли не совершенную чистоту духа и помыслов. Что для него
смерть? — всего лишь вступление в жизнь вечную. Для всех нас этот переход
будет не столь легким.
Из своего отеля Лион послал в Лондон телеграмму, но она не
должна была выдать его гнев, обиду, разочарование. В ней говорилось только:
«Вынужден вернуться в Бонн буду в Лондоне субботу точка почему не сообщила мне
люблю Лион».
На столе в его кабинете в Бонне ждало спешное письмо от
Джастины и заказной пакет из Рима, как пояснил секретарь, от поверенных
кардинала де Брикассара. Этот пакет Лион вскрыл первым — и узнал, что, в
придачу к прочим своим многочисленным обязанностям, он, по завещанию Ральфа де
Брикассара, становится директором компании «Мичар Лимитед». И еще — попечителем
Дрохеды. Он был и раздосадован, и странно растроган — так вот каким способом
кардинал говорит ему, что он, Лион, в конце концов оправдал надежды и в годы
войны кардинал не напрасно за него молился. Лиону он вручил дальнейшую судьбу
Мэгги О'Нил и ее родных. По крайней мере так истолковал это сам Лион: завещание
кардинала составлено было в самых сухих деловых выражениях. Да оно и не смело
быть иным.
Он кинул эту бумагу к обычной не секретной корреспонденции,
требующей немедленного ответа, и распечатал письмо Джастины. Начало холодное,
никакого обращения:
"Спасибо за телеграмму. Ты не представляешь, как я
рада, что в последнее время мы оказались оторваны друг от друга, мне невыносимо
было бы, если б ты очутился рядом. Когда я думала о тебе, у меня была только
одна мысль: как хорошо, что ты ничего не знаешь. Наверно, тебе трудно это
понять, но я просто не могу тебя видеть. На горе неприятно смотреть. Ливень, и
если б ты был свидетелем моего горя, мне нисколько не полегчало бы. Пожалуй, ты
скажешь — это лишь доказывает, как мало я тебя люблю. Люби я тебя
по-настоящему, меня бы потянуло к тебе, так? А получается все наоборот.
И потому я предпочитаю, чтобы мы раз и навсегда с этим
покончили. Мне нечего дать тебе, и я ничего не хочу от тебя. Я усвоила урок, теперь
я знаю, как дорог становится человек, если проведешь рядом с ним двадцать шесть
лет. Я не вынесу, если придется еще раз пережить такое, а ты ведь сам сказал —
помнишь? — или поженимся, или ничего не будет. Вот я и выбираю — пусть не
будет ничего.
