— Двадцать восемь.
— Еще меньше, чем я думала. И все равно, таких
священников, как вы, обычно не засылают в дыру вроде Джилли. Чем же вы
провинились, что вас сослали в такое захолустье?
— Я оскорбил епископа, — спокойно, с улыбкой
ответил он.
— И, видно, не на шутку! Однако, думаю, пастырю с
вашими талантами мало радости застрять в таком вот Джиленбоуне.
— На то Божья воля.
— Вздор и чепуха! Вас привели сюда вполне человеческие
слабости — и ваши, и епископа. Один только Папа Римский непогрешим. В Джилли
вам совсем не место, все мы, здешние, это понимаем, хотя, конечно, приятно для
разнообразия получить такого духовного отца, обычно к нам шлют неудачников без
гроша за душой, кому смолоду была одна дорога — в священники. А вам самое место
где-нибудь в высших церковных сферах, а вовсе не тут, с лошадьми да овцами. Вам
очень к лицу была бы красная кардинальская сутана.
— Боюсь, на это надежды нет. Думаю, архиепископ,
наместник Папы Римского, не часто вспоминает о столь отдаленном приходе и едва
ли станет искать здесь достойных кардиналов. Но могло быть и хуже. Здесь у меня
есть вы и есть Дрохеда.
Она приняла эту откровенную лесть именно так, как он и
рассчитывал: приятно, что он так хорош собой, так внимателен, так умен и
остроумен; да, право, из него вышел бы великолепный кардинал. Сколько она себя
помнит, никогда не встречала такого красавца — и притом чтобы так своеобразно
относился к своей красоте. Конечно же, он не может не знать, до чего хорош:
высок, безупречно сложен, тонкое аристократическое лицо, во всем облике
удивительная гармония и законченность, — далеко не все свои создания
господь Бог одаряет столь щедро.
Весь он, от волнистых черных кудрей и изумительных синих
глаз до маленьких изящных рук и ступней, поистине совершенство. Не может быть,
чтобы он этого не сознавал. И однако, есть в нем какая-то отрешенность, как-то
он дает почувствовать, что не был и не станет рабом своей наружности. Без
зазрения совести воспользуется ею, если надо, если это поможет достичь какой-то
цели, но ничуть при этом не любуясь собою, скорее — так, словно людей,
способных поддаться подобным чарам, даже презирать не стоит. Да, Мэри Карсон
дорого бы дала, лишь бы узнать, что же в прошлом Ральфа де Брикассара сделало
его таким.
Любопытно, очень многие священнослужители прекрасны, как
Адонис, и влекут к себе женщин неодолимо, как Дон-Жуан. Быть может, они потому
и дают обет безбрачия, что боятся — не довело бы до беды такое обаяние?
— Чего ради вы терпите Джиленбоун? — спросила
она. — Не лучше ли отказаться от сана, чем пойти на такое? При ваших
талантах вы достигли бы и богатства, и власти на любом поприще, и не уверяйте
меня, что вас не привлекает хотя бы власть.
Он приподнял левую бровь.
— Дорогая миссис Карсон, вы ведь католичка. Вам
известно — обет мой нерушим. Священником я останусь до самой смерти. Я не могу
изменить обету.
Она презрительно фыркнула:
— Да ну, бросьте! Неужели вы и впрямь верите, что, если
откажетесь от сана, вас поразят громы небесные или кто-то станет преследовать с
собаками и ружьями?
— Конечно, нет. И точно так же я не верю, что вы столь
неумны, чтобы вообразить, будто в лоне святой церкви меня удерживает страх перед
возмездием.
— Ого! У вас злой язык, отец де Брикассар! Так что же
тогда вас связывает? Чего ради вы готовы сносить здешнюю пыль, жару и мух?
Почем вы знаете, может быть, ваша каторга в Джилли — пожизненная.
На миг синие глаза его омрачились, но он улыбнулся и
посмотрел на собеседницу с жалостью.
— А вы великая утешительница! — Он поднял глаза к
потолку, вздохнул. — Меня с колыбели готовили к священному служению, но
это далеко не все. Как объяснить это женщине? Я — сосуд, миссис Карсон, и в
иные часы я полон Богом. Будь я лучшим слугою церкви, я никогда не бывал бы
пуст. И эта полнота, единение с Богом не зависят от того, где я нахожусь. Она
дается мне, все равно, в Джиленбоуне ли я или во дворце епископа. Но определить
это чувство словами трудно, ибо даже для священнослужителей оно великая тайна.
Божественный дар, мало кому его дано изведать. Вот, пожалуй, так. Расстаться с
ним? Этого бы я не мог.
— Значит, и это власть, так? Но почему она дается
именно священникам? По-вашему, человек обретает ее только оттого, что во время
длиннейшей утомительнейшей церемонии его мазнут елеем? Да с чего вы это
вообразили?
Он покачал головой.
— Послушайте, ведь посвящению в духовный сан
предшествуют многие годы. Тщательно готовишь дух свой, чтобы он мог стать
сосудом господним. Благодать надо заслужить! И это труд ежедневный, ежечасный.
В этом и есть смысл священнического обета, неужели вы не понимаете? Дабы ничто
земное не могло стать между служителем церкви и состоянием его духа — ни любовь
к женщине, ни любовь к деньгам, ни нежелание смиряться перед другими людьми.
Бедность для меня не внове — я родом из небогатой семьи. Сохранять целомудрие
мне ничуть не трудно. А смирение? Для меня это из трех задач самая трудная. Но
я смиряюсь, ибо если поставлю самого себя выше своего долга быть сосудом
господним, я погиб. Я смиряюсь. И, если надо, я готов терпеть Джиленбоун до
конца дней моих.
— Тогда вы болван, — сказала она. — Я тоже
считаю, что есть вещи поважнее любовниц, но роль сосуда божьего не из их числа.
Странно. Никогда не думала, что вы так пылко веруете. Мне казалось, вам не
чужды сомнения.
— Они мне и не чужды. Какой мыслящий человек не знает
сомнений? Оттого-то подчас я и ощущаю пустоту. — Он смотрел поверх ее
головы, на что-то ее взгляду недоступное. — Знаете ли вы, что я отказался
бы от всех своих желаний, от всех честолюбивых помыслов, лишь бы стать воистину
совершенным пастырем?
— Совершенство в чем бы то ни было — скука
смертная! — сказала Мэри Карсон. — Что до меня, я предпочитаю толику
несовершенства.
Он засмеялся, посмотрел на нее с восхищением и не без
зависти. Да, что и говорить, Мэри Карсон женщина незаурядная!
Тридцать три года назад она осталась вдовой, единственный ее
ребенок, сын, умер в младенчестве. Из-за особого своего положения в
джиленбоунском обществе она не удостоила согласием даже самых честолюбивых
претендентов на ее руку и сердце; ведь как вдова Майкла Карсона она была,
бесспорно, королевой здешних мест, выйди же она за кого-то замуж, пришлось бы
передать ему право на все свои владения. Нет, играть в жизни вторую скрипку —
это не для Мэри Карсон. И она отреклась от радостей плоти, предпочитая
оставаться самовластной владычицей; о том, чтобы завести любовника, нечего было
и думать — сплетни распространялись в Джиленбоуне, как электрический ток по
проводам. А она отнюдь не жаждала показать, что не чужда человеческих
слабостей.
