Лион поморщился.
— Хорошо бы немного обдуманней выбирать слова, когда
задаешь вопросы немцу, Джастина. Нет, я не считаю себя избранником судьбы, и
это очень плохо, когда политик такое о себе возомнит. Может быть, в редчайших
случаях оно и верно, хотя я сильно в этом сомневаюсь, но в основном большинстве
такие люди навлекают и на себя, и на свою страну неисчислимые бедствия.
Джастине вовсе не хотелось с этим спорить. Важно было как-то
завязать разговор, а перевести его не слишком резко на другое уже проще.
— А их жены довольно разношерстная компания,
правда? — заметила она простодушно. — Почти все выглядели еще менее
пристойно, чем я, хоть ты и не одобряешь ярко-розовые платья. Миссис
Как-бишь-ее еще туда-сюда, а миссис Как-тебя — ничтожество, не отличить от
обоев, но миссис Динозавриха просто мерзость. Непостижимо, как муж ее выносит?
Нет, мужчины ужасно бездарно выбирают себе жен!
— Джастина!! Когда ты научишься запоминать фамилии? Еще
спасибо, что ты мне отказала, хороша бы вышла из тебя жена для политика. Я ведь
слышал, как ты бормотала и мычала и не могла сообразить, кого как зовут.
Кстати, очень многие мужья мерзких жен недурно преуспевают, а очень многие
мужья прекраснейших жен отнюдь не преуспели. В конечном счете это неважно, все
решают качества самого человека. Очень мало кто из них женится по чисто
политическим соображениям.
По-прежнему он умеет поставить ее на место, и это все так же
обидно; чтобы Лион не увидел ее лица, она, словно бы шутя, низко, на восточный
лад поклонилась ему, потом уселась на ковре.
— Не сиди на полу, Джастина!
Но она не встала, а вызывающе поджала ноги и прислонилась к
стене возле камина, поглаживая кошку Наташу. Оказывается, после смерти
кардинала Витторио Лион взял к себе его любимицу и, видно, очень к ней
привязан, хотя она уже старая и довольно капризная.
— Говорила я тебе, что уезжаю насовсем в
Дрохеду? — спросила вдруг Джастина.
Лион как раз открывал портсигар; крупные руки его не
дрогнули, не приостановились, он спокойно достал сигарету.
— Ты прекрасно знаешь, что не говорила, — сказал
он.
— Значит, теперь говорю.
— Давно ты это решила?
— Пять дней назад. Надеюсь уехать в конце этой недели.
Чем скорей, тем лучше.
— Понятно.
— Это все, что ты можешь мне сказать?
— Что ж тут еще говорить? Ну, разумеется, я желаю тебе
счастья и удачи, как бы ты ни поступала, — произнес он уж до того
невозмутимо, что Джастина поморщилась.
— Ладно, и на том спасибо, — беспечно отозвалась
она. — А разве ты не рад, что я больше не буду въедаться тебе в печенки?
— Ты вовсе не въедаешься мне в печенки, — был
ответ. Джастина оставила в покое Наташу, взяла кочергу и принялась свирепо
ворошить перегоревшие поленья в камине; они с шорохом рухнули кучкой легких
раскаленных угольев, мгновенным фейерверком взметнулись искры — и жар, пышущий
от камина, разом спал.
— Наверно, в нас живет демон разрушения, всегда хочется
переворошить огонь. Это лишь ускоряет конец. Но какой красивый конец, правда,
Ливень?
Но Лиона, видно, не занимало, что происходит с огнем, когда
его переворошат, он только спросил:
— Так, значит, уже в конце недели? Ты времени даром не
теряешь.
— К чему откладывать?
— А как же сцена?
— Меня уже тошнит от сцены. Да мне там после леди
Макбет и делать нечего.
— Ох, довольно ребячиться, Джастина! Когда ты несешь
такой вздор, я готов тебя поколотить. Сказала бы просто, что театр больше тебя
не привлекает и ты соскучилась по дому.
— Хорошо, хорошо, хорошо!!! Считай как тебе угодно,
черт подери! Просто я легкомысленна, как всегда. Извини за резкость! — Она
вскочила. — Где мои туфли, черт бы их побрал? Куда девалось мое пальто?
Появился Фриц, подал туфли и пальто и отвез ее домой. Лион
извинился, что не может сам ее проводить, у него еще много дел, но потом долго
сидел с Наташей на коленях у разведенного заново огня и, судя по его лицу,
поглощен был чем угодно, только не делами.
— Что ж, — сказала Мэгги матери, — надеюсь,
мы поступили правильно.
Фиа, щурясь, посмотрела на нее и кивнула.
— Да, я уверена. С Джастиной беда в том, что она просто
не способна сама принять такое решение, поэтому у нас не осталось выбора.
Приходится решать за нее.
— Не слишком приятно разыгрывать роль Господа Бога.
Я-то, думается, знаю, чего ей на самом деле надо, но даже если б я могла
сказать ей это напрямик, она бы все равно увильнула от ответа.
— Гордость в крови у всех Клири, — слабо
улыбнулась Фиа. — Вдруг вылезает в тех, от кого ничего такого и не ждешь.
— Брось, тут не одни Клири! Я всегда подозревала, что
тут есть кое-что и от Армстронгов. Но Фиа покачала головой.
— Нет. Почему бы я ни сделала то, что сделала, гордость
тут была ни при чем. В старости тоже есть смысл, Мэгги.
Она дает нам перед смертью передышку, чтобы мы успели
сообразить, почему жили так, а не иначе.
— Если мы сперва не впадем в детство и не перестанем
вообще что-либо соображать, — сухо заметила Мэгги. — Тебе это,
правда, не грозит. И мне, надеюсь, тоже.
— Может быть, старческое слабоумие дается как милость
тем, кто не в силах посмотреть в лицо своему прошлому. А тебе покуда рано
ручаться, что ты не впадешь в детство. Подожди еще годиков двадцать, тогда
видно будет.
— Еще двадцать лет! — с испугом повторила
Мэгги. — Так страшно долго!
— Ну, это ведь было в твоей воле — сделать эти двадцать
лет не столь одинокими, правда? — заметила Фиа, не отрываясь от вязанья.
— Да. Только овчинка выделки не стоила, мама.
Правда? — сказала Мэгги с едва уловимой ноткой сомнения в голосе,
постукивая головкой старинной вязальной спицы по письму Джастины. —
Довольно я трепыхалась в нерешительности. С тех самых пор, как приезжал Лион,
все тянула, надеялась, — может, и не придется ничего делать, может, все
решится без меня. Но он был прав. В конце концов это легло на меня.
— Ну, согласись, без меня тоже не обошлось, —
возразила уязвленная Фиа. — Конечно, после того, как ты немножко обуздала
свою гордость и рассказала мне, что происходит.
— Да, ты мне помогла, — мягко сказала Мэгги.
Тикали старинные часы; все так же проворно мелькали в двух парах рук
черепаховые вязальные спицы.
