Он был очень мал ростом, не выше пяти футов и трех дюймов, и
все еще по-мальчишески худ, но обнаженные руки уже бугрились мышцами от работы
молотом и матовая, безупречно чистая кожа лоснилась от пота. Из всей семьи его
выделяли темные волосы и глаза, пухлые губы и широкое переносье тоже были не
как у других, но это потому, что в жилах его матери текла толика крови маори —
она-то и сказалась на облике Фрэнка. Ему уже скоро шестнадцать, а Бобу
только-только минуло одиннадцать, Джеку — десять, Хьюги — девять, Стюарту —
пять и малышке Мэгги — три. Тут он вспомнил: сегодня восьмое декабря, Мэгги
исполняется четыре. Он надел рубашку и вышел из сарая.
Их дом стоял на вершине невысокого холма, от сарая — он же
конюшня и кузница — до него с полсотни шагов. Как все дома в Новой Зеландии, он
был деревянный, нескладный, всего лишь одноэтажный, зато расползался вширь:
случись землетрясение, хоть что-нибудь да уцелеет. Вокруг дома густо росли
кусты утесника, сейчас щедро осыпанные ярко-желтыми цветами; и трава зеленая,
сочная, настоящая новозеландская трава. Даже среди зимы, когда, случается, в
тени весь день не тает иней, трава никогда не буреет, а долгим ласковым летом
ее зелень становится еще ярче. Дожди идут тихие, спокойные, не ломают нежных
ростков и побегов, снега никогда не бывает, а солнце греет как раз настолько,
чтобы взлелеять, но не настолько, чтоб иссушить. Грозные стихии в Новой
Зеландии не разят с небес, но вырываются из недр земли. Горло всегда
перехвачено ожиданием, всегда ощущаешь под ногами неуловимую дрожь, глухие
подземные раскаты. Ибо там, в глубине, таится невообразимая устрашающая сила,
сила столь могучая, что тридцать лет тому назад она смела с лица земли огромную
гору; в безобидных на вид холмах разверзлись трещины, с воем и свистом
вырвались столбы пара, вулканы изрыгнули в небо клубы дыма, и воды горных потоков
обжигали. Маслянисто вскипали огромные озера жидкой грязи, волны неуверенно
плескались о скалы, которых, быть может, они уже не найдут на прежнем месте в
час нового прилива, и толщина земной коры кое-где не превышала девятисот футов.
И все же это добрая, благодатная земля. За домом раскинулась
чуть всхолмленная равнина, зеленая, точно изумруд на кольце Фионы Клири —
давнем подарке жениха; равнина усеяна тысячами белых пушистых комочков, только
вблизи можно разглядеть, что это овцы. За волнистой линией холмов голубеет небо
и на десять тысяч футов вздымается гора Эгмонт, уходя вершиной в облака, ее
склоны еще побелены снегом и очертания так правильны, так совершенны, что даже
те, кто, как Фрэнк, видит ее всю жизнь, изо дня в день, не устают ею
любоваться.
Подъем к дому довольно крутой, но Фрэнк торопится, он знает,
что отлучаться из кузницы ему сейчас не положено: у отца правила строгие. Но
вот он обогнул угол дома и увидел детей под кустом утесника.
Фрэнк сам возил мать в Уэхайн за куклой для Мэгги и до сих
пор удивляется, с чего ей это вздумалось. Мать вовсе не склонна делать в дни
рожденья непрактичные подарки, на это нет денег, и она никогда прежде никому не
дарила игрушки. Все они получают что-нибудь из одежды; в дни рожденья и на
Рождество пополняется скудный гардероб. Но, наверно, Мэгги увидала эту куклу,
когда один-единственный раз ездила в город, и Фиона об этом не забыла. Фрэнк
хотел было расспросить ее, но она только пробормотала, что девочке нельзя без
куклы, и скорей заговорила о другом.
Сидя на дорожке, ведущей к дому, Джек и Хьюги в четыре руки
безжалостно выворачивали все куклины суставы. Мэгги стояла к Фрэнку спиной и
смотрела, как братья издеваются над Агнес. Аккуратные белые носки Мэгги сползли
на черные башмачки, из-под праздничного коричневого бархатного платья виднелись
голые ноги. По спине рассыпались и сверкали на солнце тщательно накрученные
локоны — не медно-рыжие и не золотые, а какого-то особенного цвета между тем и
другим. Белый бант из тафты, которому полагалось удерживать волосы спереди,
чтоб не падали на лицо, обмяк и съехал набок, платье все в пыли. В одной руке
Мэгги стиснула куклины одевашки, другой тщетно пытается оттолкнуть Хьюги.
— Ах вы, паршивцы!
Джек и Хьюги мигом вскочили и дали стрекача, позабыв про
куклу: когда Фрэнк ругается, самое разумное — удирать.
— Только троньте еще раз эту куклу, я вам ноги
повыдергаю! — закричал им вдогонку Фрэнк.
Потом наклонился, взял Мэгги за плечи и легонько встряхнул.
— Ну-ну, не надо плакать. Они ушли, больше они твою
куклу не тронут, будь спокойна. Улыбнись-ка, ведь нынче твой день рожденья!
По распухшему лицу девочки в три ручья катились слезы; она
подняла на Фрэнка такие огромные, такие страдающие серые глаза, что у него
перехватило дыхание. Он вытащил из кармана штанов грязный лоскут, неуклюже
вытер ей лицо, зажал в складках носишко:
— Сморкайся!
Мэгги послушалась, слезы высыхали, только говорить было
трудно — мешала икота.
— Ой, Ф-ф-фрэнк, они у меня от-от-отняли Агнес! —
Она всхлипнула. — У нее в-в-волосы растрепались, и м-ма-ненькие жемчужинки
все рассыпались! П-покатились в т-т-траву, и я их никак не н-найду!
И опять прямо на руку ему брызнули слезы; Фрэнк посмотрел на
свою мокрую ладонь, потом слизнул с нее соленые капли.
— Ну, ничего, сейчас мы их отыщем. Только ведь когда
плачешь, так, конечно, ничего в траве не углядишь, и потом, что это ты
залопотала, как младенец? Ты давно умеешь говорить не «маненькая», а
«маленькая». Давай еще раз высморкайся и подбери свою несчастную… как ее,
Агнес? Надо ее одеть, а то она обгорит на солнце.
Он усадил девочку с края дорожки, осторожно подал ей куклу и
стал шарить в траве — и скоро с победным криком поднял над головой жемчужину.
— Одна есть! Вот увидишь, мы их все разыщем! Мэгги с
обожанием смотрела на старшего брата, а он все шарил в высокой траве и одну за
другой показывал ей найденные жемчужины, потом она спохватилась — у Агнес,
наверно, очень нежная кожа, как бы и вправду ее не сожгло солнце, — и
принялась одевать куклу. Та как будто всерьез не пострадала. Прическа
рассыпалась, волосы растрепались, руки и ноги в пятнах оттого, что мальчишки
вертели и крутили их грязными лапами, но целы. У Мэгги над ушами были вколоты
черепаховые гребенки — она стала дергать одну, наконец вытащила и принялась
расчесывать волосы Агнес, самые настоящие волосы, искусно наклеенные на марлю и
выбеленные до соломенно-золотистого цвета.
Мэгги неловко теребила какой-то узел в волосах куклы, и
вдруг случилось ужасное. Волосы оторвались все сразу и спутанным комом повисли
на гребенке. Над гладким лбом Агнес не оказалось ничего — не было темени, хотя
бы голого черепа. Просто ужасная зияющая дыра. Испуганная Мэгги наклонилась и,
вся дрожа, заглянула внутрь. Изнутри неясно угадывались очертания щек и
подбородка, свет проникал через приоткрытые губы, и силуэтом чернели зубы, точно
у какого-то зверька, а над всем этим Мэгги увидела глаза Агнес — два страшных
твердых шарика насажены были на проволочный прут, безжалостно пронзающий голову
куклы.
