Скоро оказалось, что Дрохеда — нечто обособленное,
самодовлеющее, отрезанное от всего цивилизованного мира, и даже Джиленбоун
понемногу стал всего лишь названием, от него мало что осталось в памяти.
Границы огромной усадьбы вмещали и конюшни, и кузницу, и гаражи, и множество
хозяйственных построек, где хранились всяческие запасы и припасы, от провизии
до инструментов и машин; тут и псарня, собачий питомник, сложный лабиринт
скотных дворов, гигантская стригальня, где могут работать сразу ни много ни
мало двадцать шесть стригалей, и за нею еще головоломная путаница всяческих
хозяйственных дворов. Тут птичники, свинарники, коровники с помещениями для
дойки, маслодельня, жилища для двадцати шести стригалей, хибарки для сезонников,
еще два дома вроде отведенного семье Клири, но поменьше, для других овчаров,
барак для новичков, бойня и нескончаемые штабеля дров.
Все это размещается примерно посередине круглой луговины
трех миль в поперечнике и называется «Главная усадьба». Лишь в одной точке, у
дома старшего овчара, это скопище разноместных построек почти вплотную
примыкает к лесу. Однако и между сараями, дворами и выгонами растет немало
деревьев, они дарят такую необходимую и отрадную тень; по большей части это
перечные деревья — огромные, могучие, с густой, дремотной, чудесной листвой. А
за ними, в высокой траве приусадебного выгона, лениво пасутся лошади и молочные
коровы.
По дну глубокого оврага возле дома, где поселились Клири,
вяло струится мелкая, мутная неспешная речонка. Невозможно поверить рассказу
отца Ральфа, будто она иногда за одну ночь поднимается на шестьдесят футов.
Воду для ванной и кухни накачивают ручным насосом из этой речушки, и Фиона с
Мэгги не скоро привыкли мыться, мыть посуду и стирать в этой зеленовато-бурой
воде. На прочных деревянных опорах, похожих на буровые вышки, громоздятся шесть
солидных баков рифленого железа, и когда идет дождь, в них сбегает с крыши вода
для питья — выяснилось, что ее нужно очень беречь и ни в коем случае не тратить
на стирку. Ведь никто не знает, когда опять пойдет дождь и наполнит баки.
Овец и коров поят водой из артезианского колодца — не из
неглубокого, легкодоступного пласта, но из настоящей артезианской скважины,
уходящей на глубину больше трех тысяч футов. Вода эта бьет ключом из трубы у
так называемого водоема и по узеньким канавкам, окаймленным ядовито-зеленой
травой, разбегается во все загоны, сколько их есть в имении. Это дренажные
канавы, и вода в них, насыщенная серой и минеральными солями, для людей не
годится.
Поначалу всех Клири ошеломили здешние расстояния: в Дрохеде
насчитывается двести пятьдесят тысяч акров. Самая длинная граница имения
тянется на восемьдесят миль. От Джиленбоуна до дома Мэри Карсон сорок миль и
двадцать семь ворот, — и никакого другого жилья не сыщешь ближе чем за сто
шесть миль. К востоку владения Мэри Карсон сужаются клином, и границей им
служит Баруон — так местные жители называют реку Дарлинг в северном ее
течении, — этот огромный мутный поток тянется на тысячу миль и под конец
сливается с Мурреем и впадает в Индийский океан за полторы тысячи миль, на
самом юге Австралии. Джиленкрик, речка в ущелье возле теперешнего жилища Клири,
впадает в Баруон за две мили от Главной усадьбы.
Падрику и мальчикам сразу полюбились новые места. Случалось,
они целые дни проводили в седле, за много миль от дома, и ночевали под открытым
небом, таким глубоким, таким звездным, что под ним словно и сам приобщаешься к
богу.
На бурой, непривычного цвета земле кишмя кишит жизнь. Меж
деревьями проносятся огромными прыжками тысячные стада кенгуру, шутя
перемахивают через изгороди, и нельзя налюбоваться ими, такими легкими в
движениях, такими свободными; на равнинах, в высокой траве, гнездятся эму —
шагают, точно гиганты часовые, вокруг своих жилищ, но пугаются всего непривычного
и убегают быстрей любого коня прочь от своих темно-зеленых яиц величиною с
футбольный мяч; термиты возводят башни цвета ржавчины, подобные крохотным
небоскребам; свирепые кусачие муравьи-великаны темными потоками вливаются в
похожие на кратеры отверстия в почве.
А птицам всех видов и пород и вовсе нет числа, и живут они
не поодиночке и не парами, но многотысячными стаями: крохотные желто-зеленые
попугайчики (Фиа называет их неразлучниками), и небольшие ярко-красные с
голубым, и крупные светло-серые попугаи гала с яркой лилово-розовой грудью и
такой же головой и под крыльями, и огромные какаду, белоснежные, с вызывающим
ярко-желтым хохолком. Порхают и кружат в воздухе крохотные прелестные зяблики,
и воробьи, и скворцы, хохочут и весело хихикают крепкие коричневые
зимородки-кукабурра и с разлету подхватывают с земли змей — свое излюбленное
лакомство. Во всех этих птицах есть что-то почти человеческое, бесстрашные, они
сотнями сидят в ветвях, поглядывая вокруг быстрыми смышлеными глазами, трещат,
болтают, смеются, подражают всем голосам и звукам на свете.
Страхолюдные ящерицы длиною в пять — шесть футов топают по
земле, а потом легкий прыжок — и они уже высоко на дереве; и внизу, и в вышине
они чувствуют себя как дома; это гоанны. Водится тут и множество других ящериц,
помельче, но подчас не менее страшных с виду; одни, точно динозавры, красуются
в ожерельях колючих роговых наростов, другие дразнятся толстыми ярко-синими
языками. Змеям самых разных пород и обличий поистине счету нет, и скоро
выяснилось, что самые большие и грозные на взгляд обычно наименее опасны, а
короткая толстая змейка не длиннее фута может оказаться смертельно ядовитой
гадюкой; тут есть и ковровые питоны, медянки, древесные змеи, и черные,
краснобрюхие и коричневые, и несущие верную смерть тигровые змеи.
А насекомые! Кузнечики, сверчки, саранча, пчелы, мухи всех
видов и размеров, цикады, москиты, стрекозы, огромные мотыльки и всевозможные
бабочки! Ужасны пауки — огромные, мохнатые, с лапами длиною в несколько дюймов,
и обманчиво маленькие ядовитые черные твари, которые прячутся в отхожем месте;
иные живут в огромной круглой, точно колесо, сети, натянутой меж деревьев,
другие качаются в тончайшей густого плетения паутинной колыбели, подвешенной к
травинкам, третьи зарываются в земляные норы и захлопывают за собой дверку.
Хватает и хищников: дикие кабаны, черные волосатые зверюги
ростом с корову, плотоядные, свирепые, ничего на свете не боятся; дикие собаки
динго шныряют, крадучись, чуть ли не ползком, и сливаются цветом с травой; стаи
воронья уныло каркают, облепляя белесые скелеты иссохших мертвых деревьев;
недвижно парят в вышине ястребы и орлы.
От многих хищников надо оберегать коров и овец, особенно в
ту пору, когда появляется потомство. Кенгуру и кролики поедают драгоценную
траву; кабаны и динго пожирают ягнят, телят, заболевших животных; вороны
выклевывают им глаза. Молодым Клири пришлось научиться стрелять, и они стали
ездить с ружьями — порой надо покончить с мучениями раненого животного, порой
случается подстрелить кабана или динго.
Вот это жизнь! — с восторгом думали мальчики. Никто из
них не тосковал о Новой Зеландии; мошкара липла к уголкам глаз, забивалась в
ноздри, в рот, в уши, но они научились отпугивать ее, переняв чисто австралийскую
уловку — подвесили к полям шляп куски пробки на бечевках. Чтобы ползучая
насекомая мелочь не забиралась снизу в их мешковатые штаны, они перевязывали
штанины ниже колен ремешками из кенгуровой кожи, назывались эти штуки смешно —
тетивашки, но без них было не обойтись. Да, вот она, настоящая жизнь, не то что
пресная скука Новой Зеландии!
