— Я ей муж. И господь благословил нас детьми, —
сказал Пэдди спокойнее, силясь овладеть собой.
— Ты гнусный кобель, ты на каждую сучку рад вскочить!
— А ты весь в гнусного кобеля — своего папашу, уж не
знаю, кто он там был! Слава богу, я-то тут ни при чем! — заорал Пэдди… и
осекся. — Боже милостивый! — Его бешенство разом утихло, он обмяк,
съежился, точно проколотый воздушный шар, руками зажал себе рот, казалось, он
готов вырвать свой язык, который произнес непроизносимое. — Я не то хотел
сказать! Не то! Не то!
Едва у Пэдди вырвались роковые слова, отец Ральф выпустил
Мэгги и кинулся на Фрэнка. Вывернул его правую руку назад, своей левой обхватил
за шею, так что едва не задушил. Он был силен, и хватка у него оказалась
железная; Фрэнк пытался высвободиться, потом перестал сопротивляться, покорно
покачал головой. Мэгги упала на пол и так и осталась на коленях, заливаясь
слезами, и только беспомощно, с отчаянной мольбой смотрела то на отца, то на
брата. Она не понимала, что произошло, но чувствовала — одного из них она
теряет.
— Именно то самое ты и хотел сказать, — хрипло
вымолвил Фрэнк. — Наверно, я всегда это знал! Наверно, знал! — Он
попытался повернуть голову к священнику. — Отпустите меня, отец Ральф. Я
его не трону, клянусь богом, не трону.
— Клянешься богом? Да будьте вы прокляты богом вовеки,
вы оба! — прогремел отец Ральф, единственный, в ком теперь кипел
гнев. — Если вы погубили девочку, я вас убью! Мне пришлось оставить ее
здесь, чтоб она все это слышала, потому что я боялся — уведу ее, а вы тем
временем друг друга прикончите, понятно это вам? И лучше бы прикончили,
напрасно я вам помешал, остолопы безмозглые, только о себе и думаете!
— Ладно, я ухожу, — тусклым, не своим голосом
сказал Фрэнк. — Я поступаю в команду Джимми Шармена и никогда не вернусь.
— Ты должен вернуться! — еле слышно выговорил
Пэдди. — Что я скажу твоей матери? Ты ей дороже всех нас вместе взятых.
Она мне вовек не простит!
— Скажи ей, я поступил к Джимми Шармену, потому что
хочу чего-то добиться. Это чистая правда.
— То, что я сказал… это не правда, Фрэнк. Черные глаза
Фрэнка сверкнули презрением — чужие, неуместные глаза в этой семье, они
озадачили отца Ральфа еще тогда, в день первой встречи: откуда у сероглазой
Фионы и голубоглазого Пэдди взялся черноглазый сын? Отец Ральф знаком был с
учением Менделя и полагал, что даже серые глаза Фионы этого никак не объясняют.
Фрэнк взял пальто и шапку.
— Ну, ясно, это правда! Наверно, я всегда это знал. Мне
вспоминалось, мама играла на своем клавесине в комнате, какой у тебя сроду не
было! И я чувствовал: тебя раньше не было, я был до тебя. Сперва она была
моя. — Он беззвучно засмеялся. — Надо же, сколько лет я клял тебя,
думал, ты затащил ее в болото, а это все из-за меня. Из-за меня!
— Тут никто не виноват, Фрэнк, никто! — воскликнул
священник и схватил его за, плечо. — Неисповедимы пути господни, поймите
это!
Фрэнк стряхнул его руку и легким, неслышным своим шагом,
шагом опасного крадущегося зверя пошел к выходу.
Да, он прирожденный боксер, мелькнуло в мозгу отца Ральфа —
в бесстрастном мозгу прирожденного кардинала.
— «Неисповедимы пути господни!» — передразнил с порога
Фрэнк. — Когда вы разыгрываете пастыря духовного, вы просто попугай,
преподобный де Брикассар! Да помилуй Бог вас самого, вот что я вам скажу, из
всех нас вы тут один понятия не имеете, что вы такое на самом деле!
Пэдди, мертвенно-бледный, сидя на стуле, не сводил
испуганных глаз с Мэгги, а она съежилась на коленях у камина и все плакала и
раскачивалась взад и вперед. Он встал, шагнул было к ней, но отец Ральф грубо
оттолкнул его.
— Оставьте ее. Вы уже натворили бед! Возьмите там в
буфете виски, выпейте. И не уходите, я уложу девочку, а потом вернусь,
поговорим. Слышите вы меня?
— Я не уйду, ваше преподобие. Уложите ее в постель.
Наверху, в уютной светло-зеленой спаленке, отец Ральф
расстегнул на девочке платье и рубашку, усадил ее на край кровати, чтобы снять
башмаки и чулки. Ночная рубашка, приготовленная заботливой Энни, лежала на
подушке; отец Ральф надел ее девочке через голову, скромно натянул до пят,
потом снял с нее штанишки. И все время что-то болтал о пустяках — пуговицы,
мол, не хотят расстегиваться, и шнурки от башмаков нарочно не развязываются, и
ленты не желают выплетаться из кос. Не понять было, слышит ли Мэгги эти глупые
прибаутки; остановившимися глазами она безрадостно смотрела куда-то поверх его
плеча, и в глазах этих была невысказанная повесть слишком ранних трагедий,
недетских страданий и горя, тяжкого не по годам.
— Ну, теперь ложись, девочка моя дорогая, и постарайся
уснуть. Скоро я опять к тебе приду, ни о чем не тревожься, слышишь? И тогда обо
всем поговорим.
— Как она? — спросил Пэдди, когда отец Ральф
вернулся в гостиную.
Священник взял с буфета бутылку и налил себе полстакана
виски.
— По совести сказать, не знаю. Бог свидетель, Пэдди,
хотел бы я понять, что для ирландца худший бич — его страсть к выпивке или
бешеный нрав? Какая нелегкая вас дернула сказать это? Нет, не трудитесь
отвечать! Тот самый нрав. Конечно, это правда. Я знал, что он вам не сын, понял
с первого взгляда.
— Вы, видно, все замечаете?
— Многое. Впрочем, довольно и самой обыкновенной наблюдательности,
чтобы увидеть — кто-то из моих прихожан встревожен или страдает. А когда я вижу
такое, мой долг — помочь, насколько это в моих силах.
— Вас в Джилли очень любят, ваше преподобие.
— Без сомнения, этим я обязан моей наружности. —
Священник хотел сказать это небрежно, но, против его воли, в словах прозвучала
горечь.
— Вон вы как думаете? Нет, ваше преподобие, я не
согласен. Мы вас любим, потому что вы хороший пастырь.
— Ну, во всяком случае, я, видно, уже по уши увяз в
ваших неприятностях, — не без смущения сказал отец Ральф. — Так что
давайте выкладывайте, что у вас на душе, приятель.
Пэдди уставился на горящие поленья — он терзался раскаянием,
не находил себе места и, чтобы хоть чем-то заняться, пока священник укладывал
Мэгги, развел в камине целый костер. Пустой стакан так и прыгал в его
трясущейся руке; отец Ральф встал за бутылкой и налил ему еще виски. Пэдди
жадно выпил, вздохнул, утер лицо — раньше он не замечал, что по щекам текут
слезы.
— Я и сам не знаю, кто отец Фрэнка. Мы с Фионой после
познакомились. Ее родные в Новой Зеландии, можно сказать, самые видные люди, у
отца за Ашбертоном, на Южном острове, громадное имение, там и овцы, и пшеница.
Деньгам счету нет, а Фиа у него единственная. Я так понимаю, он для нее всю
жизнь загодя обдумал: съездит она в Англию, представят ее ко двору, найдут
подходящего мужа. В доме она, понятно, ни до какой работы не касалась. У них
всего хватало: и горничные, и дворецкие, и лошади, и кареты… Жили как важные господа.
