— И я больше никогда его не увижу?
— Не знаю, — честно признался отец Ральф. — Я
и рад бы тебе ответить: конечно, увидишь, но никто не может предсказать
будущее, Мэгги, даже священник. — Он перевел дух. — Не говори маме,
что они поссорились, Мэгги, слышишь? Это очень, очень ее расстроит, а она не
совсем здорова.
— Потому что у нас скоро будет еще ребеночек?
— А что ты об этом знаешь?
— Мама любит отращивать малюток, она много отрастила. И
у нее такие милые малютки получаются, ваше преподобие, даже когда она
нездорова. Я тоже одного отращу, вроде Хэла, тогда мне не так скучно будет без
Фрэнка, правда?
— Партеногенез
[5]
, — промолвил отец
Ральф — Желаю удачи, Мэгги. Только вдруг ты не сумеешь отрастить ребеночка?
— Ну, у меня есть Хэл, — сонно пробормотала Мэгги,
сворачиваясь клубком. Потом спросила:
— Ваше преподобие, а вы тоже уедете? Вы тоже?
— Когда-нибудь уеду, Мэгги. Но, наверно, не скоро, так
что не волнуйся. Чует мое сердце, что я надолго, очень надолго застрял в
Джилли, — сказал священник, и в глазах его была горечь.
Глава 6
Ничего не поделаешь, пришлось Мэгги вернуться домой. Фиа не
могла справляться без нее, а Стюарт, оставшись один в Джиленбоунском монастыре,
тотчас начал голодовку — и таким образом тоже вернулся в Дрохеду.
Настал уже август и принес жестокие холода. Прошел ровно год
с их приезда в Австралию, но эта зима оказалась много холоднее. Дождей нет, от
морозного воздуха перехватывает дыхание. На вершинах Большого водораздела,
встающего за триста миль к востоку, такой толстый слой снега, какого не видано
многие годы, но с минувшего лета, после ливней, принесенных тогда муссонами,
западнее Бэррен Джанкшен не выпало ни капли дождя. Опять надо ждать засухи,
говорили в Джиленбоуне, пора ей быть, давно уж не было, видно, теперь не
миновать.
Мэгги увидела мать после долгой разлуки — и словно страшная
тяжесть ее придавила; быть может, то уходило детство, всколыхнулось
предчувствие — вот что значит быть женщиной… С виду Фиа как будто не
переменилась, только живот большой; но что-то в ней ослабело, будто пружина в
старых усталых часах, которые все замедляют и замедляют ход, пока не
остановятся навсегда. Не стало прежней, так свойственной Фионе живости
движений. Теперь она неуверенно переставляла ноги, словно позабыла, как это
делается, в самой ее походке появилась растерянность; и она совсем не
радовалась будущему ребенку, не было даже того тщательно сдерживаемого
довольства, с каким она ждала Хэла.
А этот маленький рыжик теперь ковылял по всему дому,
поминутно лез куда не надо, но Фиа и не пыталась приучать его к порядку или
хотя бы следить, чем он там занят. Она брела все по тому же вечному кругу — от
плиты к кухонному столу, от стола к раковине — и уж ничего больше не замечала
вокруг. И у Мэгги не оставалось выбора, она заполнила пустоту в жизни малыша и
стала ему матерью. Это вовсе не было жертвой, ведь она нежно любила братишку, и
он так беспомощно, так охотно принимал всю любовь, которую ей уже хотелось на
кого-то излить. Он всегда звал ее, ее имя научился говорить прежде всех других,
к ней просился на руки; и это так радовало, это было счастье. Наперекор нудным
повседневным заботам, вязала ли она, шила, чинила, стирала и гладила, кормила
ли кур или выполняла иную работу по дому, Мэгги все равно была довольна жизнью.
Никто не упоминал о Фрэнке, но каждые полтора месяца,
заслышав издали рожок почтальона, Фиа вскидывала голову и ненадолго оживлялась.
А потом миссис Смит приносила все, что пришло на имя Клири, письма от Фрэнка
там не оказывалось, и мимолетное болезненное оживление вновь угасало.
В доме появились два новых человечка. Фиа родила близнецов,
еще двух рыженьких Клири, их назвали Джеймс и Патрик. Такие славные мальчишки,
все в отца — неунывающие, доброжелательные, они с первых дней оказались на
общем попечении, сама Фиа почти не обращала на них внимания, только грудью
кормила. Вскоре их стали называть коротко — Джиме и Пэтси; они сделались
любимцами женщин в Большом доме — двух старых дев — горничных и бездетной вдовы
— экономки миссис Смит, все три давно истосковались по этой радости — нянчиться
с малышами. Появление сразу трех любящих матерей помогло Фионе на диво легко
забыть о близнецах, и вскоре уже само собой разумелось, что они, когда не спят,
почти все время проводят в Большом доме. Мэгги просто недосуг было взять их под
свое крылышко, дай бог управиться с Хэлом, тот не желал с ней расставаться ни
на минуту. Неловкие, подобострастные заигрывания миссис Смит, Минни и Кэт Хэлу
не по вкусу. Мэгги — вот любящее средоточие его мирка, никто ему больше не
нужен, никого он больше не желает — только Мэгги!
Непоседа Уильяме сменял своих отличных ломовых лошадей и
огромный фургон на грузовик, и теперь почта приходила чаще — раз не в полтора
месяца, а в месяц, но от Фрэнка по-прежнему ни слова. И понемногу воспоминание
о нем блекло, как всегда блекнут воспоминания, даже самые дорогие сердцу;
словно помимо нашего сознания душа исцеляется и заживают раны, как бы ни была
велика наша отчаянная решимость ничего не забыть. К Мэгги исцеление приходило с
ноющей грустью: уже не вспомнить, какой он был, Фрэнк, смутны стали милые
черты, их заслонил некий до святости просветленный облик, так же мало схожий с
настоящим Фрэнком, как иконописный Христос — с тем, каким, наверно, был Сын
человеческий. А к Фионе из тех молчаливых глубин, где безмолвно совершалось
движение ее души, пришло на смену новое чувство.
Происходило это исподволь, никто ничего не замечал. Ведь Фиа
всегда замыкалась в молчании, в непроницаемой сдержанности; и эту глубинную
внутреннюю перемену никто не успевал уловить, ее ощутил лишь тот, на кого
теперь обратилась ее любовь, но не подавал виду. Это потаенное, невысказанное
соединяло их и облегчало им груз одиночества.
Пожалуй, иначе и не могло быть, ведь из всех детей один
только Стюарт пошел в мать. В свои четырнадцать лет он был для отца и братьев
такой же неразрешимой загадкой, как прежде Фрэнк, но, в отличие от Фрэнка, не
вызывал досады и враждебности. Не жалуясь, исполнял все, что ведено, работал
ничуть не меньше других и ничем не возмущал тишь да гладь в доме. Он был рыжий,
как все мальчики, но темнее — волосы цвета красного дерева, а глаза, ясные,
прозрачные, словно ключевая вода в тени, казалось, проникли в глубь времен, к
началу начал и все видели таким, как оно есть. И он единственный из сыновей
Пэдди обещал стать красивым мужчиной, хотя Мэгги в душе не сомневалась, что
Хэл, когда вырастет, затмит его. Никто не знал, о чем Стюарт думает: он, как
Фиа, был не щедр на слова и никогда ни о чем не высказывал своего мнения. И еще
он умел как-то чудно затихать, будто замирало в неподвижности не только тело,
но и душа, и сестре, с которой они были погодки, казалось, он куда-то уходит,
куда больше никому нет доступа.
