Отец Ральф определял это по-другому.
— У этого паренька все не по-людски! — воскликнул
он в день, когда привез Стюарта домой из монастыря, где тот без Мэгги устроил
голодовку. — Хоть бы он сказал, что хочет домой! Хоть бы сказал, что
скучает без Мэгги! Ничего подобного! Просто взял и перестал есть и терпеливо
ждет, пока эти тупые головы сообразят, с чего это он. И ни словечка жалобы.
Пришел я к нему, заорал: ты что, домой хочешь? — а он только улыбнулся и
кивнул!
Но со временем как-то молчаливо признано было, что Стюарт не
пойдет работать на выгонах с Пэдди и с братьями, хоть он уже не маленький. Его
дело оставаться при доме, колоть дрова, присматривать за огородом, доить корову
— счету нет хозяйственным заботам, а когда на руках трое малых детей, женщинам
всюду не поспеть. Да и осторожности ради пускай будет в доме мужчина, хоть и не
взрослый, вроде как знак, что есть и другие поблизости. Мало ли кто заявится
посторонний — громыхнут чужие сапоги по деревянным ступеням задней веранды,
чужой голос окликнет:
— Эй, хозяйка, не накормите прохожего человека? В
здешней глуши они кишмя кишат — сезонники с закатанными в синее одеяло
пожитками на горбу скитаются от фермы к ферме, кто из Квинсленда, кто из
Виктории; бедолаги, кому не повезло, и такие, кто побаивается связать себя
постоянной работой, а предпочитает топать тысячи миль в поисках неведомо чего.
Почти все они люди порядочные: придут, наедятся досыта, сунут в складки одеяла
что им дадут — немного чаю, сахару, муки — и уходят по большой дороге, держа
путь на Барколу или Нарранганг, позвякивая помятыми жестяными котелками, и за
ними плетутся тощие псы. Австралийские путники редко ездят верхом; они
передвигаются на своих двоих.
Но изредка появляется и недобрый гость, высматривает дом,
где остались одни женщины, без мужчин, не для насилия — для грабежа. А потому в
углу кухни, там, где не достанут малыши, всегда был прислонен к стене заряженный
дробовик, и Фиа держалась к нему поближе, пока наметанным глазом не определит,
каков он, захожий человек. Когда Стюарту поручили заботу о доме, Фиа с радостью
передала ему дробовик.
Не все захожие люди оказывались сезонниками, хотя таких было
больше всего; к примеру, появлялся на старом «фордике» приказчик из магазина
Уоткинса. Он привозил все, что угодно, от лошадиной мази до душистого мыла,
совсем не похожего на жесткие катыши из смеси жира и соды, которые варила Фиа в
котле прачечной; привозил он и лавандовую воду, одеколон, пудру и крем для
обожженной солнцем кожи. Иные вещи никому и в голову бы не пришло купить у
другого, только у продавца от Уоткинса; к примеру, имелся у него бальзам, с
каким не сравнятся самолучшие аптечные снадобья и притирания, он заживлял все
на свете: и разодранный бок овчарки, и язву на ноге у человека. В какую бы
кухню ни заглянул приказчик Уоткинса, туда толпой сбегались женщины и
нетерпеливо ждали, когда он откинет крышку большущего чемодана со своим
товаром.
Наезжали сюда, на край света, и другие торговцы, правда, не
столь аккуратно, а от случая к случаю, но им тоже радовались, и чего они только
не предлагали — от сигарет машинной набивки и причудливых курительных трубок до
тканей в рулонах, а порой даже дьявольски соблазнительное белье и сверх меры
изукрашенные лентами корсеты. А здешним женщинам едва ли раз или два в год
удавалось съездить в ближайший город, и они так истосковались, отрезанные от
роскошных магазинов Сиднея, от новинок моды и от всяких женских безделушек.
В жизни, кажется, только и осталось, что мухи да пыль. Дождя
давным-давно не было, хоть бы побрызгал, прибил бы немного пыль, угомонил бы
мух; ведь чем меньше дождя, тем больше мух и пыли.
Со всех потолков свисают и лениво поворачиваются в воздухе
длинные спиральные ленты клейкой бумаги, черные от налипших за день мух. Ни
одну тарелку или кастрюлю ни на миг нельзя оставить неприкрытой, она тотчас
обращается либо в пиршественный стол для мух, либо в мушиное кладбище; мухами
засижены стены, мебель, красочный календарь-реклама джиленбоунского
универсального магазина.
А уж пыль! Никакого спасения нет от этой тончайшей бурой
пыли, она проникает под самые плотные крышки, набивается в складки одежды и
занавесок, скрипит на коже, от нее тускнеют только что вымытые волосы и
гладкие, полированные столы, сотрешь эту мутную пленку, не успеешь оглянуться —
она снова тут как тут. На полу она лежит толстым слоем, занесенная башмаками,
как их ни вытирай, и сухим жарким ветром, задувающим в распахнутые окна и
двери; Фионе пришлось свернуть в гостиной персидские ковры, взамен она велела
Стюарту прибить линолеум — выписала какой попало из Джиленбоуна.
В кухне, куда больше всего заходило народу с улицы, дощатый
пол без конца скребли проволочной мочалкой и щелочным мылом, и он стал белесьм,
точно старая кость. Фиа и Мэгги посыпали его опилками, которые Стюарт бережно
собирал у поленницы, скупо сбрызгивали драгоценной водой и потом выметали
влажную, остро пахнущую смолой массу за дверь, с веранды и дальше — на огород,
где она понемногу превратится в перегной.
Но ничто не могло остановить наступление пыли, а речка
вскоре пересохла, обратилась в цепочку неглубоких луж, и уже неоткуда было
накачать воды для кухни и ванной. Стюарт съездил с автомобилем-цистерной к
Водоему, привез ее полную, вылил свою добычу в запасной бак, и женщинам
пришлось привыкать мыться, мыть посуду и стирать водой, отвратительной
по-другому, еще хуже, чем мутная вода из речки. Эта оказалась жесткая, отдавала
едким серным запахом, посуду после нее надо было тщательно вытирать, а вымытые
волосы делались тусклыми и сухими, как солома. Дождевой воды в запасе осталось
совсем мало, и ее надо было беречь только для питья и стряпни.
Отец Ральф с нежностью наблюдал за Мэгги. Она расчесывала
рыжие кудряшки Пэтси, а Джиме стоял рядом, чуть покачиваясь на еще нетвердых
ногах, и послушно ждал своей очереди; две пары сияющих голубых глаз с обожанием
смотрели на сестру. Мэгги — настоящая маленькая мама. Должно быть, это у женщин
врожденное, размышлял отец Ральф, это поразительное пристрастие к младенцам,
иначе для девочки ее лет возня с ними была бы не удовольствием, а всего лишь
обязанностью и она спешила бы, чуть только можно, сбежать и заняться чем-нибудь
поинтереснее. А она нарочно длит это причесывание, закручивает волосы Пэтси
пальцами, чтоб не курчавились как попало, а легли волнами. Несколько минут
священник любовался ею, потом ударил хлыстом по запыленному сапогу для верховой
езды и хмуро поглядел с веранды туда, где, окутанный плетями глицинии, за
призрачными эвкалиптами и перечными деревьями, за всевозможными сараями и
службами, отделенный всем этим, от жилища старшего овчара — от оси, вокруг
которой вращалась вся жизнь фермы, — скрывался Большой дом. Что она
замышляет, старая паучиха, что за новые сети она ткет, сидя там, посреди своей
паутины?
— Отец Ральф, вы не смотрите! — с упреком сказала
Мэгги.
— Извини, Мэгги. Я задумался.
Он обернулся, Мэгги уже причесала Джимса, и все трое стояли
и вопросительно смотрели на него; наконец он наклонился, подхватил близнецов,
одного правой рукой, другого левой.
