В Австралии разводят отменнейших тонкорунных овец, и с таким
размахом, как нигде в мире, а рабочих рук не хватает, и все здесь предназначено
для наилучшего производства наилучшей шерсти. Есть такая работа — очистка:
шерсть на заду овцы слипается от навоза, становится зловонной, кишит мухами,
чернеет, сбивается в колтун. Поэтому надо ее здесь постоянно выстригать, это и
есть очистка. Та же стрижка, хоть и малая, но куда неприятнее, в вони, в туче
мух, за нее лучше платят. Затем — мойка: тысячи и тысячи истошно блеющих,
скачущих овец надо собрать и прогнать через лабиринт с длинными чанами и каждую
на мгновенье окунуть в чан с фенилом, такая ванна избавляет животных от клещей,
блох и прочей дряни. И еще вливания: в глотку овце суют огромную спринцовку и
впрыскивают лекарства, избавляющие от внутренних паразитов.
И нет конца и края этой возне с овцами; едва покончено с
одной работой — пора приниматься за другую. Осматривать, сортировать,
перегонять с пастбища на пастбище, подбирать и менять производителей,
заниматься стрижкой и очисткой, мойкой и вливаниями, забивать и отправлять на продажу.
Помимо овец, в Дрохеде насчитывалось до тысячи голов крупного рогатого скота
лучшей породы, но овцы много выгоднее, так что в хорошие времена в имении на
каждые два акра приходилось по овце, всего около 125 000 голов. Все это были
мериносы, и потому на мясо их не продавали; когда по старости они переставали
давать первосортную шерсть, их отправляли на живодерни и кожевенные заводы и
превращали в кожи и ланолин, свечное сало и клей.
И вот постепенно для семейства Клири исполнились смысла
классики австралийской литературы. Здесь, в Дрохеде, на краю света, вся семья
сильней, чем когда-либо, пристрастилась к чтению; отрезанных от мира, их только
и соединяло с ним волшебство печатного слова. Но поблизости не было, как прежде
в Уэхайне, библиотеки с выдачей на дом, нельзя было, как там, каждую неделю
ездить в город за письмами, газетами и свежим запасом книг. Отец Ральф заполнял
эту брешь, совершая налеты на Джиленбоунскую библиотеку, на книжные полки у
себя и в монастыре — и, не успев еще все их перебрать, с удивлением убедился,
что при посредстве Непоседы Уильямса и его почтового грузовика основал целую
странствующую библиотеку. Среди грузов Непоседы теперь неизменно были книги —
затасканные, затрепанные томики путешествовали от Дрохеды к Бугеле, от Диббен-Диббена
и Брейк-и-Пвл до Каннаматы и Ич-Юиздж и давали пищу благодарным умам,
изголодавшимся и жаждущим вырваться из повседневности. Возвращали эти сокровища
очень неохотно, но отец Ральф и монахини тщательно отмечали, где какие книги
задерживаются дольше, а затем отец Ральф через агентство в Джилли выписывал
новые экземпляры за счет Мэри Карсон и премило уговаривал ее считать это даром
Австралийскому обществу книголюбов.
В те времена не всякая книга могла похвастать даже самым
целомудренным поцелуем хоть на одной своей странице, никакие эротические
описания не щекотали воображение, граница между книгами для взрослых и для
отрочества была не столь отчетлива, и ничуть не зазорно было человеку в
возрасте Пэдди увлекаться теми же книжками, какими зачитывались его дети:
«Крошка и кенгуру», похождения Джима, Норы и Уолли в выпусках «Биллабонга»,
бессмертный роман миссис Энис Ган «Мы из неведомого края». Вечерами в кухне по
очереди читали вслух стихи «Банджо» Патерсона и К. — Дж. Денниса,
восторгались скачкой «Парня со Снежной реки», смеялись вместе с «Чувствительным
парнем» и его Дорин, украдкой утирали слезы, вызванные «Смеющейся Мэри» Джона
О'Хары.
Другу Кленси написал я, только адреса не знал я,
В те края письмо послал, где сперва его встречал.
Стригалем он был тогда, я письмо послал туда,
Наугад я написал так: «В Разлив, для Кленси».
И ответ пришел такой, незнакомою рукой,
Будто в деготь обмакнули гвоздь корявый и тупой.
Я спешил ответ прочесть — вот она, про Кленси весть:
"Он овец погнал на Квинсленд, и не знаем, где он есть».
Не унять воображенья, так и вижу что ни день я:
Едет Кленси по равнине, путь вдоль Купера-реки.
Вслед за стадом едет Кленси, распевает песни Кленси,
Так всегда неспешно, с песней гонят скот гуртовщики.
В городах нам неизвестны эти радости и песни:
День приветный, солнце светит и речной сверкает плес,
Люди дружески встречают, ветерок в кустах играет.
Полночь в небе рассыпает без числа алмазы звезд.
"Кленси с Разлива» были их любимые стихи, «Банджо» —
любимый поэт. Не Бог весть что за стишки, но ведь эта поэзия и предназначалась
не для знатоков и мудрецов, а для простых людей и говорила о простых людях, и в
те времена в Австралии куда больше народу знало на память эти стишки, чем
обязательные отрывки из Теннисона и Вордсворта, какие задают учить в
школе, — в своем роде и это не Бог весть какие стишки, да притом
вдохновленные Англией. Несчетные нарциссы и лужайки, поросшие асфоделями,
ничего не говорили детям Клири — жителям края, где ни нарциссы, ни асфодели
существовать не могут.
А поэты австралийской глуши им близки и понятны: ведь Разлив
у них под боком и отары, перегоняемые по БСП — их будни. БСП, Большой
Скотопрогонный Путь, проходит близ берегов Баруона, эту своеобразную полосу
отчуждения правительство отвело именно для того, чтобы переправлять
четвероногий товар по восточной половине материка из конца в конец. В прежние
времена гуртовщиков и их голодные отары, которые поедали или вытаптывали на
ходу каждую травинку, ждал отнюдь не добрый прием, а погонщики быков, что
черепашьим шагом проводили от двух до восьми десятков голов напрямик по лучшим
пастбищам окраинных поселенцев, и вовсе вызывали лютую ненависть. Теперь, при
определенных правительством скотопрогонных путях, все это стало полузабытой
сказкой, и люди оседлые и перекати-поле уже не враждовали друг с другом.
Если кому из гуртовщиков случалось заглянуть на ферму —
выпить пива, потолковать, поесть разок не всухомятку, их встречали радушно.
Иногда с ними бывали и женщины — ездили в какой-нибудь старой разбитой
двуколке, обвешанной брякающими и звякающими котелками, кастрюльками, фляжками,
точно бахромой, и волокла все это давно забракованная кляча с вытертой шкурой.
То были либо самые веселые, либо самые угрюмые женщины Грая света; они
разъезжали от Кайнуны до Пару, от Гундичииди до Гандагаи, от Кэтрин до Карри.
Странные женщины: у них никогда не бывало крыши над головой, их жилистые тела
не привыкли к мягким матрасам, ни один мужчина не мог тягаться с ними —
упорными, выносливыми, как земля, цветущая под их неутомимыми ногами. Дети их,
дикие, как птицы в пронизанных солнцем кронах деревьев, пугливо жались к
двуколке или бежали и прятались за поленницу, а родители за чаем беседовали с
хозяевами, обменивались всякой небывальщиной и книгами, обещали передать
путаные поручения какому-нибудь Хупирону Коллинзу или Брамби Уотерсу и
ошеломляли слушателей сказочками про Помми-желторотика, новосела Гнарлунги. И
почему-то ясно было, что эти перекати-поле в своих скитаниях по БСП уже вырыли
могилу, схоронили ребенка ли, жену, мужа или друга-товарища у подножья
какой-нибудь незабвенной придорожной кулибы — ведь все деревья кажутся
одинаковыми лишь тем, кто не знает, как сердце может отметить и запомнить в
бескрайних лесах одно-единственное дерево.
