Во всем, что касается пола и деторождения, Мэгги была
совершенной невеждой — жизнь, как нарочно, преграждала ей доступ к каким-либо
знаниям по этой части. Отец строго делил семью: мужчинам — свое, женщинам —
свое; при матери и сестре никогда не говорили о племенном скоте, о случке и
окоте, никогда не показывались им на глаза полуодетыми. Книги, которые дали бы
девочке хоть какой-то ключ, в Дрохеду не попадали, и у нее не было подруг,
сверстниц, способных пополнить ее образование. Постоянные хозяйственные заботы
приковали ее к дому, а вокруг дома не происходило ничего, связанного с полом.
На Главной усадьбе почти все животные были холощеные. Мэри Карсон не разводила
лошадей, а покупала в Бугеле у Мартина Кинга, у него был конный завод; но если
не разводить лошадей, с жеребцами одна морока — и в Дрохеде не было ни одного
жеребца. Был, правда, бык, дикий, свирепый зверь, но соваться туда, где его
держали, строжяйше запрещалось, и напуганная Мэгги близко не подходила. Собаки
сидели в конурах на цепи, о получении чистопородного потомства заботились по
всем правилам науки, за этим следили орлиным глазом Боб или сам Пэдди, и сюда
тоже доступа не было. И некогда было присматриваться к свиньям — Мэгги их
терпеть не могла и досадовала, что приходится задавать им корм. По правде
говоря, ей ни к кому некогда было присматриваться, кроме малышей
"братишек. А неведение порождает неведение; когда тело и разум еще не
проснулись, они проспят и такие события, которые естественно отметит тот, кто
предупрежден.
Перед самым днем рождения, когда Мэгги исполнялось
пятнадцать, в разгар оглушающей летней жары, она стала замечать на трусиках
бурые пятна. Дня через два они исчезли, а через полтора месяца опять появились,
и тогда стыд сменился ужасом. Сперва она приписала их своей неопрятности, это
было унизительно, но во второй раз стало ясно, что это кровь. Мэгги понятия не
имела, откуда это — наверно, из кишок. Три дня спустя слабое кровотечение
кончилось, и ничего такого не было больше двух месяцев; никто не заметил, как
она тайком стирала трусики, ведь на ней лежала почти вся стирка. В следующий
раз она почувствовала еще и боль, а ведь у нее никогда в жизни ничего не
болело, разве что стошнит от волнения. И кровь шла все сильней и сильней. Она
потихоньку утащила старые пеленки близнецов и пыталась повязываться под
трусиками и дрожала от ужаса — вдруг просочится наружу.
Когда смерть унесла Хэла, то был внезапный, грозный и
непостижимый удар судьбы; но какой ужас — уходить из жизни так медленно,
постепенно. И мыслимо ли пойти к отцу с матерью и сказать им, что умираешь от
какой-то мерзкой, постыдной кишечной болезни? Только Фрэнку она, пожалуй,
призналась бы в своих мучениях, но Фрэнк далеко, и неизвестно, где его искать.
Мэгги наслушалась разговоров о раке и злокачественных опухолях, за чашкой чая
женщины нередко рассказывали о том, как долго, мучительно умирали их подруги,
матери, сестры, и теперь она ничуть не сомневалась — ее внутренности тоже
пожирает какая-то опухоль, неслышно въедается все глубже, тянется к холодеющему
от страха сердцу. Ох, как не хочется умирать!
Смерть она тоже себе представляла смутно. Что станется с нею
в непонятном загробном мире? Религия была для Мэгги не духовной пищей, а скорее
сводом правил и законов и никак не могла стать ей опорой. В смятенном сознании
беспорядочно сталкивались какие-то слова, обрывки того, что при ней говорили
родители, их знакомые, монахини, священники в своих проповедях, чем грозили
злодеи в книжках. Нет, никак не могла она примириться со смертью; и по ночам, в
растерянности, в ужасе, пыталась вообразить: смерть — это нескончаемая ночь или
пропасть с огненными языками, а за нею лежат золотые поля, но через нее надо
еще перепрыгнуть; или это что-то вроде исполинского воздушного шара, в нем
звучат дивные песнопения и через несчетные цветные стекла внутрь льется свет.
Мэгги как-то притихла, но это было совсем не похоже на
мирную, мечтательную отрешенность Стюарта: она застыла, закаменела, как зверек
под леденящим взглядом змеи. Она вздрагивала, когда с нею неожиданно
заговаривали, и когда ее с плачем звали малыши, суетилась вокруг них, не зная,
как искупить недолгую забывчивость. А в редкие свободные минуты убегала на
кладбище к Хэлу — единственному знакомому ей покойнику.
Все заметили перемену в Мэгги, но понимали так: девочка
становится взрослой, и никто не задумался, а что это для нее значит, —
Мэгги слишком хорошо скрывала свое отчаяние. Давние уроки она усвоила прочно,
самообладание у нее было потрясающее, гордость неслыханная. Никто не должен
знать, что с нею происходит, она не выдаст себя до конца; примеры всегда были
перед глазами — Фиа, Фрэнк, Стюарт, а она той же породы и унаследовала тот же
нрав.
Но отец Ральф бывал в Дрохеде постоянно, следил за
преображением Мэгги, и, когда она расцвела было девической прелестью и вдруг
стала гаснуть и утратила всю свою живость, его охватила тревога, а потом и
страх. У него на глазах тают, чахнут и тело ее, и душа; Мэгги ускользает от
всех, замыкается в себе, и невыносимо смотреть, как она превращается во вторую
Фиону. Огромные глаза распахнуты навстречу какому-то надвигающемуся ужасу,
матово-бледная кожа, не знающая ни загара, ни веснушек, становится все
прозрачней. Если так пойдет дальше, думал он, скоро от нее останутся одни
глаза, она скроется в них, как змея, глотающая собственный хвост, и в мире,
невесомый и почти незримый, будет двигаться только серебристый луч, еле
уловимый краешком глаза, словно пугливые тени и темные пятнышки, мелькающие на
белой стене.
Ну нет, он выяснит, в чем дело, даже если правду придется
вырвать у нее силой. Как на грех, совсем несносной стала Мэри Карсон, ее злила
каждая минута, которую он проводил в доме Клири; лишь бесконечное терпение,
изворотливость и такт помогали отцу Ральфу скрывать, как все в нем бунтует
против ее самодурства. И столь несвойственное его натуре пристрастие к Мэгги не
всегда одерживало победу над хитроумием природного дипломата, не заглушало и
тайного довольства: приятно видеть, что его обаяние покоряет даже упрямую
вздорную ведьму Мэри Карсон. В душе его бушевала и рвалась с привязи доныне
дремавшая нежность, жажда заботиться о чьем-то благополучии, кроме своего
собственного, но пришлось признать, что бок о бок с этим чувством уживается и
другое: холодная кошачья жестокость, стремление взять верх над тщеславной
деспотичной бабой, одурачить ее. О, ему всегда этого хотелось! Старой паучихе
вовек не взять над ним верх!
Наконец он ухитрился сбежать от Мэри Карсон и застигнуть
Мэгги врасплох на маленьком кладбище, в тени совсем не воинственного бледного
карающего ангела. Она смотрела в слащаво-умиротворенное лицо статуи, сама
олицетворение страха: разительный контраст бесчувственности и чувства,
подумалось ему. Но сам-то он здесь зачем? Чего ради он гоняется за ней, как
встревоженная наседка, его ли это забота? Разве не матери с отцом полагалось бы
выяснить, что с ней творится? Да, но они ничего худого не замечают, для них она
значит куда меньше, чем для него. И потом, он ведь пастырь духовный, и его долг
— приносить утешение тем, кто одинок и отчаялся. Нестерпимо видеть ее
несчастной, но вот беда, так все сложилось, что он день ото дня сильнее к ней
привязывается. Столько уже накопилось благодаря ей милых ему случаев и
воспоминаний, и это пугает. Любовь к Мэгги и естественное для священника
побуждение всегда и всякого духовно поддержать боролись в нем с неодолимым
страхом — вдруг станешь кому-то нужен как воздух и кто-то станет как воздух
нужен тебе.
