Он беспокойно покачал головой, вздохнул — что толку об этом
думать. Случая больше не представится. Пора посмотреть правде в глаза, пора уже
расстаться с надеждами и мечтами.
— Помните, Ральф, я вам сказала — моя возьмет, я вас
побью вашим же оружием?
Сухой старушечий голос ворвался в его раздумья, навеянные
усталостью. Он посмотрел на Мэри Карсон и улыбнулся.
— Дорогая Мэри, я никогда не забываю ни одного вашего
слова. Просто не знаю, что бы я делал без вас эти семь лет. Ваше остроумие,
ваше лукавство, ваша проницательность…
— Будь я помоложе, я бы вас заполучила другим способом,
Ральф. Вам вовек не подать, до чего мне хотелось скинуть с плеч лет тридцать.
Если б ко мне явился дьявол и предложил — продай мне душу и стань опять
молодой, я бы мигом согласилась и ничуть не пожалела бы о сделке, как этот старый
осел Фауст. Да только нет его, дьявола. Меня, знаете ли, ничто не убедило,
будто Бог и дьявол на самом деле существуют. Ни разу не видела ни малейших
доказательств. А вы?
— И я не видел. Но это убеждение опирается не на
доказательства, Мэри. Оно опирается на веру, вера — вот на чем стоит
католическая церковь. Если нет веры — нет ничего.
— Весьма непрочная основа.
— Возможно. Думаю, верить способен каждый. Признаюсь, я
вынужден постоянно с собою бороться, дабы веру сохранить, но никогда я не
сдамся.
— С удовольствием разбила бы вас в пух и прах. Синие
глаза его смеялись, при этом свете они казались серыми.
— Дорогая моя Мэри, что-что, а это я хорошо знаю!
— А знаете ли, почему?
Бесконечная нежность украдкой подобралась к нему и, пожалуй,
проникла бы в душу, но он яростно воспротивился.
— Знаю, Мэри, и, поверьте, мне очень жаль.
— Много ли женщин любило вас, не считая вашей матери?
— А я не знаю, любила ли меня моя мать. Во всяком
случае, под конец она меня возненавидела. Почти все женщины меня ненавидят. Напрасно
меня не окрестили Ипполитом.
— Ого! Это мне многое объясняет.
— А что до других женщин, пожалуй, только Мэгги… Но она
еще совсем девочка. Вероятно, не будет преувеличением сказать, что сотни женщин
меня желали, но любили?.. Сильно сомневаюсь.
— Я вас любила, — с волнением сказала она.
— Нет, не любили. Я оказался вызовом вашей старости,
только и всего. Одним своим видом я вам напоминаю о том, что вам в ваши годы
уже недоступно.
— Ошибаетесь. Я вас любила. Еще как! Вы что думаете,
раз я стара, стало быть, уже не могу любить? Так вот, преподобный отец де
Брикассар, я вам кое-что скажу. Запертая в этом дурацком теле, как в тюрьме, я
еще молода — еще способна чувствовать, и желать, и мечтать, и еще как бунтую, и
злюсь на свои оковы, на свое тело. Старость — самое жестокое мщение, которое на
нас обрушивает мстительный бог. Почему он заодно не старит и наши души? —
Она откинулась на спинку кресла, закрыла глаза, оскалила зубы в угрюмой
усмешке. — Мне, конечно, прямая дорога в ад. Но сперва, надеюсь, мне удастся
высказать Господу Богу, до чего он жалкое, злобное ничтожество!
— Вы слишком долго вдовели, Мэри. Господь предоставил
вам свободу выбора. Вы могли снова выйти замуж. И если вы предпочли замуж
больше не выходить и потому страдали от одиночества, эту участь вы избрали
сами, Бог тут ни при чем.
Она молча изо всех сил вцепилась в ручки кресла; не сразу ее
немного отпустило, и она открыла глаза. В свете лампы они красновато сверкнули,
но не от слез; то был какой-то жесткий, режущий блеск. У отца Ральфа захватило
дыхание, ему стало жутко. Настоящая паучиха!
— Ральф, у меня на бюро лежит конверт. Дайте его сюда,
пожалуйста.
Опасливо, с ноющим сердцем, он поднялся, взял письмо, с
любопытством на него взглянул. На лицевой стороне конверта никакой надписи, но
он запечатан, как положено, на красном сургуче оттиснута печать Мэри Карсон —
знак Овна и прописное «Д». Отец Ральф подошел и протянул ей конверт, но она не
взяла и только махнула ему, чтобы сел на свое место.
— Это вам, — сказала она и усмехнулась. — Это
орудие вашей судьбы, Ральф, вот что это такое. Мой последний, решающий удар в
нашем долгом поединке. Как жаль, что меня уже не будет и я не увижу развязки.
Но я прекрасно знаю, какова будет развязка, ведь я знаю вас, знаю куда лучше,
чем вы воображаете. Несносный гордец! Тут, в конверте, ваша судьба, вот чем
решится — что станет с вашей жизнью и с вашей душой. Приходится отдать вас этой
девчонке Мэгги, но уж я позаботилась, чтобы и она вас не заполучила.
— Почему вы так ненавидите Мэгги?
— Я вам уже однажды сказала. Потому что вы ее любите.
— Да ведь это совсем не та любовь! Она — мой ребенок,
ведь у меня детей не будет, она — радость моей жизни. Мэгги для меня некий
образ, Мэри, просто образ!
Старуха насмешливо фыркнула.
— Не желаю я говорить про вашу драгоценную Мэгги! Я вас
вижу в последний раз и не желаю тратить время и слушать, что вы там про нее
толкуете. Вот письмо. Поклянитесь мне, дайте слово священника, что вы не
вскроете конверт, пока своими глазами не увидите мой труп, но тогда прочтете
его сразу, немедля, прежде чем похороните меня. Клянитесь!
— Зачем же клятвы, Мэри. Я все сделаю, как вы хотите.
— Клянитесь, или я возьму письмо обратно! Он пожал
плечами.
— Что ж, хорошо. Даю слово священника. Клянусь, что не
вскрою это письмо, пока не увижу вас мертвой, а тогда прочту его прежде, чем
вас похоронят.
— Вот и хорошо!
— Мэри, пожалуйста, не тревожьтесь. Вам все это просто
кажется. Завтра утром вы сами над этим посмеетесь.
— Утром меня уже не будет. Я умру сегодня ночью; не так
я слаба, чтобы ждать дольше только ради удовольствия еще раз вас увидеть. Какое
облегчение! Теперь я лягу. Поможете мне подняться по лестнице?
Он ей не верил, но какой смысл спорить, и не в том она
настроении, чтобы можно было свести все к шутке. Один Бог решает, когда
человеку умереть, разве что по своей воле, тоже дарованной Богом, он сам лишит
себя жизни. А она ведь сказала, что этого не сделает. И отец Ральф помог ей,
грузной, одышливой, подняться по лестнице и на площадке взял ее руки в свои,
наклонился, хотел поцеловать их. Она отдернула руки.
— Нет, не сегодня. В губы, Ральф! В губы, как будто мы
— любовники!
В ярком свете люстры, где ради праздника зажжены были
четыреста восковых свечей, она увидела на его лице отвращение, он невольно
отпрянул, — и ей страстно захотелось умереть, умереть сейчас же, сию
минуту.
— Мэри, я священник! Я не могу! Мэри Карсон засмеялась
жутким, пронзительным смехом.
