Наконец Фиа поманила к себе Мэгги и, когда та взобралась на
высокую табуретку, перевязала ей на ночь волосы лоскутками и отправила ее,
Стюарта и Хьюги спать;
Джек с Бобом упросили дать им еще немного времени и вышли во
двор кормить собак; Фрэнк взял с кухонного стола сестрину куклу и стал
приклеивать на место волосы. Падрик потянулся, закрыл книгу и положил трубку в
большую, отливающую всеми цветами радуги раковину пауа, которая служила ему
пепельницей.
— Ну, мать, я пойду лягу.
— Спокойной ночи, Пэдди.
Фиа убрала все с обеденного стола, потом сняла с крюка на
стене оцинкованную лохань. Поставила ее напротив Фрэнка, на другом конце
кухонного стола, налила горячей воды из тяжелого чугуна, что стоял на огне. От
лохани повалил пар, и Фиа подбавила холодной воды из старой жестянки из-под
керосина, взяла с проволочной сетки мыло, взбила пену и принялась за посуду:
мыла, споласкивала, ставила тарелки ребром.
Фрэнк, не поднимая головы, трудился над куклой, но когда на
столе выросла груда вымытых тарелок, он молча встал, взял полотенце и принялся
их вытирать. Опять и опять он переходил от кухонного стола к посудному шкафу,
чувствовалась давняя привычка и сноровка. То была для них с матерью тайная и
небезопасная игра, ибо одним из строжайших правил, установленных в семье
властью Пэдди, было четкое распределение обязанностей. Работа по дому — женское
дело, и все тут. Никто из мужчин, большой или малый, не должен ничего такого
касаться. Но каждый вечер, когда Пэдди отправлялся спать, Фрэнк помогал матери,
а Фиа, как настоящая сообщница, нарочно откладывала мытье посуды напоследок,
пока не услышит, как в спальне тяжело шлепнутся на пол сброшенные мужем
домашние туфли. Раз уж Пэдди их скинул, больше он в кухню не придет.
Фиа ласково посмотрела на сына.
— Не знаю, что бы я без тебя делала, Фрэнк. Только
напрасно ты это. Ведь совсем не отдохнешь до утра.
— Пустяки, мам. Невелик труд вытереть тарелки, не
помру. А тебе хоть немножко да легче.
— Это моя работа, Фрэнк. Я не жалуюсь.
— Хоть бы нам когда-нибудь разбогатеть, наняла бы ты
себе подмогу.
— Вот уж пустые мечты! — Фиа вытерла кухонным
полотенцем мыльные распаренные руки и взялась за поясницу, устало перевела дух.
Со смутной тревогой посмотрела на сына — всякий рабочий человек недоволен своей
долей, но в Фрэнке уж слишком кипит горькая обида на судьбу. — Не
заносись, Фрэнк, не воображай о себе лишнего. Такие мысли не доводят до добра.
Мы простые люди, труженики, а значит, никогда не разбогатеем и никакой прислуги
в подмогу не заведем. Будь доволен тем, что ты есть и что имеешь. Когда ты так
говоришь, это оскорбительно для папы, а он такого не заслуживает. Ты и сам
знаешь. Он не пьет, не играет, он ради нас работает как каторжный. Ни гроша
заработанного не тратит на себя. Все — для нас.
Сын нетерпеливо передернул крепкими плечами, хмурое лицо
стало еще мрачней и жестче.
— Да что в этом плохого — хотеть от жизни еще чего-то,
чтоб не только весь век гнуть спину? Я хочу, чтоб у тебя была в хозяйстве
подмога — не понимаю, что тут худого.
— Худо, потому что невозможно! Ты же знаешь, у нас нет
денег и нельзя тебе учиться дальше, кончить школу, так чем еще ты сможешь
заниматься, если не черной работой? По тому, как ты говоришь, как одет, по
твоим рукам сразу видно, что ты просто рабочий человек. Но мозолистые руки не
позор. Знаешь, как говорит папа: у кого руки в мозолях, тот человек честный.
Фрэнк молча пожал плечами. Посуду всю убрали; Фиа достала
корзинку с шитьем и села в кресло Пэдди у огня, Фрэнк опять склонился над
куклой.
— Бедняжка Мэгги! — сказал он вдруг.
— Почему это?
— Да вот сегодня наши сорвиголовы расправлялись с ее
куклой, а она только стоит и плачет, будто весь мир рушится. — Он поглядел
на куклу, волосы снова были на месте. — Агнес! И откуда она такое имя
выкопала?
— Наверно, слышала, как я говорила про Агнес
Фотис-кью-Смит.
— Я ей тогда отдал куклу, а она заглянула в куклину
голову и чуть не померла со страху. Глаз куклиных испугалась, уж не знаю
почему.
— Ей всегда чудится то, чего на самом деле нет.
— Жаль, не хватает денег, надо бы малышам подольше
учиться в школе. Они у нас такие смышленые.
— Ох, Фрэнк! Знаешь, если бы да кабы… — устало сказала
мать. Провела рукой по глазам, одолевая дрожь, и воткнула иглу в клубок серой
шерсти. — Не могу больше. Совсем вымоталась, уже и не вижу толком.
— Иди спать, мам. Я погашу лампы.
— Мне еще надо подбросить дров в печь.
— Я подброшу.
Он встал из-за стола, осторожно уложил изящную фарфоровую
куклу на посудный шкаф, за противень, подальше от греха. Впрочем, не стоило
беспокоиться, что мальчишки опять на нее покусятся — расправы Фрэнка они
боялись больше, чем отцовской кары, потому что крылась в нем какая-то злость.
Она никогда не проявлялась при матери и сестре, но всем братьям случалось испытать
ее на себе.
Фиа смотрела на сына, и сердце ее сжималось: есть во Фрэнке
что-то неистовое, отчаянное, что-то в нем предвещает беду. Хоть бы он и Пэдди
лучше ладили друг с другом! Но вечно между ними споры и раздоры. Быть может,
Фрэнк уж чересчур о ней заботится, может быть, уж слишком к ней привязан. Если
так, она сама виновата. Но ведь это значит, что он добрый, любящее сердце. Он
только хочет, чтобы ей жилось хоть немного легче. И опять она с тоской
подумала: скорей бы подросла Мэгги, сняла бы с плеч Фрэнка эту заботу.
Фиа взяла со стола маленькую лампу, тотчас опять поставила и
пошла через кухню к Фрэнку — он сидел на корточках перед очагом, укладывал
дрова на завтра, орудовал заслонкой. На белой коже выше локтей вздувались вены,
в руки прекрасной формы, в длинные пальцы въелась уже навеки несмываемая грязь.
Мать несмело протянула руку, осторожно, едва касаясь, отвела со лба сына и
пригладила прямые черные волосы; трудно было бы ждать от нее ласки нежнее.
— Спокойной ночи, Фрэнк, спасибо тебе.
Выйдя из кухни, Фиа неслышно пошла по дому, и от ее лампы по
стенам кружили и метались тени.
Первая спальня отведена была Фрэнку с Бобом; мать бесшумно
отворила дверь, подняла повыше лампу, свет упал на широкую кровать в углу. Боб
лежал на спине, с открытым ртом, и весь вздрагивал, подергивался, как спящая
собака; Фиа подошла, повернула его на правый бок, покуда им еще не окончательно
завладел дурной сон, и постояла минуту-другую, глядя на него. Вылитый отец!
В соседней комнате Хьюги и Джек будто в один узел связались,
не разберешь, кто где. Несносные мальчишки!
Озорники ужасные, но ничуть не злые. Напрасно она пыталась
отодвинуть их друг от дружки, хоть как-то расправить одеяло и простыню — две
курчавые рыжие головы упрямо прижимались одна к другой. Фиа тихонько вздохнула
и сдалась. Непостижимо, как они умудряются вскакивать по утрам свеженькими
после такого сна, но им это, видно, только на пользу.
