— Что ж, ваше преподобие, поздравляю! Стало быть, вы
все-таки заполучили этот жирный кусок.
Гарри Гоф не был католиком, а потому мог себе позволить так
выразиться.
— Поверьте, Гарри, для меня это еще неожиданней, чем
для вас.
— Это единственный экземпляр?
— Насколько я понимаю, единственный.
— И она дала его вам только вчера вечером?
— Да.
— Почему же вы не уничтожили его, чтоб бедняга Пэдди
мог получить то, что принадлежит ему по праву? У католической церкви нет
никаких прав на имущество Мэри Карсон.
Прекрасные глаза отца Ральфа смотрели безмятежно кротко.
— Но разве годится так поступать, Гарри? Ведь это все
принадлежало Мэри, и она могла распорядиться своей собственностью, как хотела.
— Я посоветую Пэдди опротестовать завещание.
— Я тоже думаю, что вам следует дать ему такой совет.
На том они и расстались. К утру, когда народ съедется на похороны, весь город и
вся округа будут знать, куда пойдут деньги Мэри Карсон. Жребий брошен,
отступление отрезано, и уже ничего нельзя изменить.
Только под утро, в четыре часа, отец Ральф миновал последние
ворота и въехал на Главную усадьбу, — он вовсе не спешил возвращаться. И
усилием воли гнал от себя всякие мысли, ни о чем он не думал. Ни о Пэдди и
Фионе, ни о Мэгги, ни о том зловонном и отвратительном, что уже (он горячо на
это надеялся) положено в гроб. Зато и взглядом, и сознанием вбирал он эту ночь
— серебряные призраки мертвых деревьев, одиноко встающие среди чуть
поблескивающих лугов, и густые, черней самого мрака, тени, отброшенные каждой
рощицей, и полную луну, плывущую в небесах, словно детский воздушный шарик.
Один раз он остановил машину, вылез, подошел к изгороди и постоял, опершись на
туго натянутую проволоку, вдыхая смолистый запах эвкалиптов и колдовской аромат
полевых цветов. Как прекрасна эта земля, такая чистая, такая равнодушная к
судьбам тех, кто воображает, будто правит ею. Пусть они и приложили к ней руки,
но в конечном счете она сама ими правит. Пока они не научились повелевать
погодой и по своей воле вызывать дождь, побеждает земля.
Он поставил машину за домом, немного поодаль, и медленно
пошел к крыльцу. Все окна ярко освещены; от комнаты экономки слабо доносятся
голоса — миссис Смит и обе горничные-ирландки читают молитвы. Под темным шатром
глицинии шевельнулась какая-то тень; отец Ральф круто остановился, мороз пошел
по коже. Она совсем выбила его из колеи, старая паучиха! Но оказалось, просто
это Мэгги терпеливо ждала, когда он вернется. Одетая как для поездки верхом, в
бриджах и сапожках, сама жизнь, отнюдь не призрак с того света.
— Ты меня испугала, — сказал он сухо.
— Простите, отец Ральф, я нечаянно. Просто мне не
хотелось в комнаты, туда пошли папа и мальчики, а мама пока еще дома, с
малышами. Наверно, надо было пойти молиться с Минни и Кэт и миссис Смит, а
только мне не хочется за нее молиться. Это грешно, да?
У него не было ни малейшего желания говорить о покойнице
что-либо хорошее.
— По-моему, не грешно, Мэгги, а вот лицемерие — грех.
Мне тоже не хочется за нее молиться. Она была… не очень-то хорошая
женщина. — Он мимолетно ослепительно улыбнулся. — И уж если ты
согрешила, говоря такие слова, мой грех много тяжелее. Мне полагается равно
любить всех людей, тебя столь тяжкий долг не обременяет.
— Вам нехорошо, отец Ральф?
— Нет, почему. — Он посмотрел на окна и
вздохнул. — Просто не хочу я идти в дом. Не хочу быть с ней под одной
крышей, пока не настал день и не изгнал демонов тьмы. Может быть, я сейчас
оседлаю лошадей и проедемся, пока не рассвело?
Рука Мэгги на мгновенье коснулась его черного рукава.
— Я тоже не хочу идти в дом.
— Подожди минуту, я оставлю сутану в машине.
— Я пойду к конюшне.
Впервые она пыталась говорить с ним как равная, как
взрослая; он ощутил перемену в ней так же ясно, как ощущал благоухание роз в
великолепном саду Мэри Карсон. Розы. Пепел роз. Розы, всюду розы. Лепестки на
траве. Летние розы — белые, алые, чайные. Густой сладкий аромат в ночи.
Нежно-розовые розы, обесцвеченные лунным светом, почти пепельные. Пепел розы,
пепел розы. Я от тебя отрекся, моя Мэгги. Но ты ведь стала опасна, понимаешь
ли, ты стала мне опасна. И потому я раздавил тебя каблуком моего честолюбия; ты
значишь для меня не больше, чем измятая роза, брошенная в траву. Запах роз.
Запах Мэри Карсон. Розы и пепел, пепел и розы.
— Пепел роз, — сказал он, садясь в седло. —
Давай уедем подальше от запаха роз. Завтра в доме от них некуда будет деться.
Он ударил каблуками каурую кобылу и пустил ее вскачь по
дороге к реке, оставив Мэгги позади, его душили непролитые слезы. Если б можно
было разрыдаться! Ибо лишь теперь, вместе с запахом цветов, которые скоро
украсят гроб Мэри Карсон, его оглушило сознание неизбежности. Придется уехать,
и очень скоро. Слишком много нахлынуло мыслей и чувств, и все они ему
неподвластны. Когда станут известны условия этого не правдоподобного завещания,
его ни на день не оставят в Джилли, немедленно отзовут в Сидней. Немедленно! Он
бежал от своей боли, никогда еще он такого не испытывал, но боль не отставала.
Нет, это не смутная угроза в далеком будущем, это случится немедленно. Ему ясно
представилось лицо Пэдди — с какой гадливостью он посмотрит и отвернется. Нет,
теперь его, преподобного де Брикассара, уже не будут радушно встречать в
Дрохеде, и никогда больше он не увидит Мэгги.
А потом удары копыт, бешеная скачка стали возвращать ему
привычное самообладание. Так лучше, так лучше, так лучше. Мчаться без оглядки.
Да, конечно же, тогда боль ослабеет, надежно запрятанная в дальней келье
архиепископских покоев, боль будет слабеть, слабеть, и наконец самый отзвук ее
померкнет в сознании. Да, пусть, так будет лучше. Это лучше, чем оставаться в
Джилли и видеть, как она меняется у него на глазах — тяжкая, нежеланная
перемена! — а потом однажды еще пришлось бы обвенчать ее неизвестно с кем.
Нет, с глаз долой — из сердца вон.
Тогда зачем же он сейчас с ней, скачет по роще, по дальнему
берегу реки, среди самшита и кулибы. Кажется, он вовсе не думал зачем, ощущал
только боль. Не боль своего предательства — было не до того. Только боль
неминуемой разлуки.
— Отец Ральф! Отец Ральф! Я не могу так быстро!
Подождите меня, пожалуйста!
Голос звал его к долгу и к действительности. Медленно, как
во сне, он повернул лошадь и удержал на месте, так что она заплясала от
нетерпения. И подождал, чтобы Мэгги его догнала. В этом вся беда. Мэгги всегда
его догонит.
Совсем близко бурлил Водоем, над его широкой чашей клубился
пар, пахло серой, крутящаяся трубка, похожая на корабельный винт, извергала в
эту чашу кипящие струи. По окружности высоко поднятого искусственного озерца,
словно спицы от оси колеса, разбегались во все стороны по равнине нещедрые
оросительные канавки, края их густо поросли неестественно яркой изумрудной
травой. А края озерца были серые, скользкие, илистые, и в этом иле водились
пресноводные раки.
