Дня за три до переезда, спозаранку, когда еще и солнце не
взошло, весело загорланили петухи на птичьем дворе.
— Вот бессовестные, — сказала Фиа, заворачивая
фарфоровые чашки своего сервиза в старые газеты. — Чего они, спрашивается,
раскричались, было б чем хвастаться. У нас ни одного яйца нет к завтраку, а до
самого переезда все наши мужчины будут дома. Придется тебе, Мэгги, пошарить на
птичнике, мне некогда. — Она пробежала глазами пожелтевшую страницу
сиднейской «Морнинг Гералд», презрительно фыркнула над рекламой корсета,
сулящего дамам осиную талию. — Не понимаю, чего ради Пэдди непременно
выписывает все эти газеты, ни у кого нет времени их читать. И мы даже не
успеваем спалить всю эту гору в печке. Ты только посмотри! Тут есть совсем
старые, еще с новозеландских времен. Что ж, хоть на упаковку пригодятся.
Как славно, что мама такая веселая, — с этой мыслью
Мэгги сбежала с крыльца и заторопилась через пыльный двор к птичнику. Понятно,
все предвкушают новую жизнь в новом доме, но маме уж так не терпится, как будто
она помнит, до чего хорошо жить в таком большом доме. А какая она умница и
какой у нее тонкий вкус! Прежде этого никто и не представлял, ведь пока не было
ни досуга, ни денег, все это не находило применения. Мэгги внутренне ликовала:
из полученных пяти тысяч фунтов Пэдди послал денег ювелиру в Джилли и заказал
для мамы колье и серьги из настоящего жемчуга, да еще с бриллиантиками. Он
подарит их маме на первом семейном обеде в Большом доме. Теперь Мэгги уже
знала, какое лицо у матери, когда оно не сковано привычной хмурой
сдержанностью, и хотелось скорей поглядеть, как же оно просияет при виде такого
подарка. Все мальчики, от Боба до близнецов, ждут не дождутся этой минуты, ведь
папа всем показал большой плоский кожаный футляр, раскрыл, а там на черном
бархате матово, переливчато мерцает жемчуг. Всех бесконечно радует, что мама
так счастлива, просто расцвела, — как будто на глазах у всех после засухи
начинается щедрый живительный дождь. Прежде за всю свою жизнь никто из них
по-настоящему не понимал, как несчастлива была их мать.
Птичник большущий — четыре петуха и до четырех десятков кур.
На ночь они укрываются в ветхом курятнике, пол там всегда чисто выметен, по
сторонам тянутся ряды выстланных соломой корзин для несушек, а в глубине, на
разной высоте, набиты жерди-насесты. Но весь день куры разгуливают по просторному
двору, обнесенному проволочной сеткой. Когда Мэгги приотворила калитку и
юркнула во двор, жадные квочки сбежались к ней в надежде на еду, но Мэгги
только засмеялась — пора бы знать дурехам, что она их кормит вечером! — и,
стараясь ни на одну не наступить, прошла в курятник.
— Ну и лентяйки же вы! — строго выговаривала она,
шаря по гнездам. — Вас сорок, а яиц только пятнадцать! На завтрак и то
мало, а про пирог и думать нечего. Пора вам взяться за ум, не то, так и знайте,
вся ваша компания угодит в суп, не только дамы, и господа тоже, так что не
надувайтесь и не расфуфыривайтесь и не распускайте хвост, милостивые государи!
Мэгги аккуратно собрала яйца в фартук и, напевая, побежала
обратно в кухню.
Фиа сидела в деревянном кресле Пэдди, остановившимися глазами
глядя на страницу «Смитовского еженедельника», она была бледна как смерть, губы
беззвучно шевелились. Слышно было, как в доме ходят и переговариваются мужчины
и хохочут в кроватке шестилетние Джиме и Пэтси — им не разрешается вставать,
пока отец и старшие братья не уйдут на работу.
— Что случилось, мама? — спросила Мэгги. Фиа не
отвечала, не шевелилась, на верхней губе у нее проступили капли пота, в
расширенных глазах невероятная, мучительная сосредоточенность, словно она
собирает все свои силы, чтобы не закричать.
— Папа! Папа! — в испуге громко позвала Мэгги. Это
прозвучало так, что Пэдди вбежал в кухню, еще не застегнув до конца фланелевую
нижнюю рубашку, за ним — Боб, Джек, Хьюги и Стюарт. Мэгги молча показала на
мать.
Пэдди почувствовал — сердце у него застряло в горле, вот-вот
задушит. Наклонился к жене, взял бессильно упавшую на стол руку.
— Что с тобой, родная?
Никто из детей никогда не слышал такой нежности в отцовом
голосе, но почему-то все они сразу поняли — вот так он говорит с матерью, когда
никого из них нет поблизости.
Этот особенный голос все-таки проник сквозь ее оцепенение,
она подняла огромные серые глаза и посмотрела в его доброе, усталое, уже
немолодое лицо.
— Вот. — Она показала на небольшую заметку внизу
страницы.
Стюарт подошел сзади, легко положил руку на плечо матери;
еще не начав читать, Пэдди взглянул на сына, в глаза его, точно такие, как у
Фионы, и кивнул. К Стюарту он никогда не ревновал, как прежде к Фрэнку, —
любовь к Фионе их не разделяла, а словно бы только укрепляла их близость.
И Пэдди начал медленно читать вслух, с каждой минутой голос
его звучал все тише, все горестней. Заметка была озаглавлена: «Боксер
приговорен к пожизненному заключению».
"Фрэнсис Армстронг Клири, 26-ти лет, боксер-профессионал,
осужден сегодня Окружным судом в Гоулберне за убийство Роналда Элберта
Камминга, работника с фермы, 32-х лет, совершенное в июле сего года. Присяжные
совещались всего лишь десять минут и предложили суду применить самую суровую
меру наказания. Как сказал судья Фитц-Хью Каннели, дело это простое и ясное.
23-го июля в баре гостиницы «Гавань» между Каммингом и Клири вспыхнула ссора.
Позднее в тот же вечер сержант гоулбернской полиции Том Бирдсмор в
сопровождении двоих полицейских прибыл в эту гостиницу по вызову ее владельца,
мистера Джеймса Оуглви. В проулке за гостиницей полицейские застали Клири,
который бил ногой по голове лежавшего без сознания Камминга. Кулаки у Клири
были в крови, и в пальцах зажаты пучки волос Камминга. При аресте он был пьян,
но вполне сознавал происходящее. Сначала его обвинили в умышленном нападении с
целью членовредительства, но на другой день Камминг скончался в Гоулбернской
окружной больнице от кровоизлияния в мозг, после чего Клири предъявлено было
обвинение в убийстве, Королевский адвокат мистер Артур Уайт пытался доказать
невиновность своего подзащитного на основании невменяемости, но четверо
врачебных экспертов со стороны обвинения решительно утверждают, что, по
существующим критериям, Клири нельзя считать невменяемым. Напутствуя присяжных,
судья Фитц-Хью Каннели сказал, что о невиновности не может быть и речи,
обвиняемый безусловно виновен, но присяжным надлежит не спеша обдумать, следует
ли применить мягкую или наиболее суровую меру наказания, поскольку суд будет руководствоваться
их мнением. Оглашая приговор, судья Фитц-Хью Каннели назвал действия Клири
«жестокостью дикаря» и выразил сожаление, что непредумышленное убийство,
совершенное голыми руками в состоянии опьянения, исключает смертный приговор,
ибо руки Клири можно считать оружием столь же смертоносным, как револьвер или
нож. Клири приговорен к каторжным работам пожизненно с заключением в
гоулбернской тюрьме — заведение, предназначенное для особо опасных
преступников. На вопрос, не желает ли он что-либо сказать, Клири ответил:
«Только не говорите моей матери».
