Комнатка, где спали Мэгги и Стюарт, была унылая,
безрадостная, совсем не для таких малышей: стены выкрашены тусклой коричневой
краской, на полу коричневый линолеум, на стенах ни одной картинки. В точности
как в других спальнях.
Стюарт перевернулся в кровати так, что только обтянутая
ночной рубашкой попка торчала наружу, там, где должна бы лежать голова; весь,
по обыкновению, скорчился, лоб прижат к коленкам, непонятно, как он только не
задохнется. Фиа тихонько просунула руку, тронула простыню и нахмурилась. Опять
мокро! Что ж, с этим придется подождать до утра, а тогда, конечно, и подушка
тоже будет мокрая. Он всегда так, перевернется и потом опять обмочится. Что ж,
на пятерых мальчишек только один такой — еще не страшно.
Мэгги свернулась клубочком, большой палец во рту, волосы,
все в лоскутных бантиках, разметались. Единственная дочка. Фиа мельком
поглядела на нее и повернулась к двери; в Мэгги нет ничего таинственного, она
всего лишь девочка. Известно заранее, какая ее ждет участь, не стоит ни
завидовать, ни жалеть. Мальчики — другое дело, каждый — чудо, мужчина, в силу
некоей алхимии возникший из ее женского естества. Нелегко это, когда некому
помочь тебе по дому, но мальчики того стоят. В своем кругу Падрика Клири
уважают больше всего из-за сыновей. Есть у человека сыновья — значит, он
воистину настоящий человек и настоящий мужчина.
Она тихо затворила дверь своей спальни и поставила лампу на
комод. Проворные пальцы легко пробежали сверху вниз по десяткам крохотных
пуговок, от высокого ворота до самых бедер, стянули рукав, другой. Высвободив
руки, она старательно прижала лиф платья к груди и, вся изгибаясь,
изворачиваясь, облачилась в длинную, до пят, фланелевую ночную рубашку. Только
тогда, благопристойно укрытая, она окончательно сбросила платье, панталоны и
нетуго зашнурованный корсет. Рассыпались по плечам скрученные днем в тугой узел
золотистые волосы, шпильки улеглись в раковину пауа на комоде. Но и этим
прекрасным, густым, блестящим, прямым, как лучи, волосам не дано было свободы —
Фиа закинула руки за голову и принялась проворно заплетать косу. Потом,
бессознательно затаив дыхание, обернулась к постели; но Пэдди уже спал, и у нее
вырвался вздох облегчения. Не то чтобы ей бывало неприятно, когда Пэдди в
настроении, — как любовник он и робок, и нежен, и внимателен. Но пока
Мэгги не стала постарше года на три, было бы слишком тяжело завести еще
малышей.
Глава 2
По воскресеньям семейство Клири отправлялось в церковь,
только Мэгги должна была сидеть дома с кем-нибудь из старших мальчиков, и она с
нетерпением ждала того дня, когда подрастет и ее тоже станут брать в церковь.
Падрик Клири полагал, что маленьким детям нечего делать в чужом доме, пусть
даже и в доме божием. Поступит Мэгги в школу, научится сидеть тихо — тогда
можно будет ее и в церковь пустить. Но не раньше. И вот каждое воскресное утро
она стояла у калитки, под кустом утесни-ка, и горестно смотрела, как все семейство
усаживается в дряхлую колымагу, а тот из братьев, кому поручено присматривать
за нею, Мэгги, прикидывается, будто ему одно удовольствие пропустить мессу. Из
всех Клири только Фрэнк и вправду наслаждался, когда мог побыть подальше от
остальных.
Религия занимала в жизни Пэдди совсем особое место. К его
женитьбе католическая церковь отнеслась не слишком одобрительно, потому что Фиа
была протестанткой; ради Пэдди она оставила свою веру, но не перешла в мужнину.
Трудно сказать почему, быть может, дело в том, что сама она была из
Армстронгов, старинного рода первопоселенцев, издавна неукоснительно
исповедовавших англиканскую веру, Пэдди же только-только приехал из Ирландии,
да притом не из английской ее части, и за душой ни гроша. Армстронги жили в
Новой Зеландии задолго до прибытия первых официальных «колонистов» и потому
принадлежали к местной аристократии. С их точки зрения замужество Фионы было не
что иное, как постыдный «mesalliance»
[1]
.
Основателем новозеландского клана был Родерик Армстронг, и
основал он его прелюбопытным образом.
Все началось событием, которое отозвалось в Англии
восемнадцатого века множеством непредвиденных последствий: американской войной
за независимость. До 1776 года британские корабли ежегодно переправляли в
Виргинию и Северную и Южную Каролину свыше тысячи мелких преступников,
запроданных по контракту на долгосрочные работы, что, по сути, было ничуть не
лучше рабства. Британское правосудие тех времен было сурово и непреклонно:
убийцы, поджигатели, загадочные преступники, туманно именуемые «виновные в
ложном цыганстве», и воры, укравшие на сумму свыше шиллинга, карались смертью
на виселице. Виновного в преступлениях помельче ждала пожизненная ссылка в
Америку.
Но с 1776 года доступ в Америку был закрыт, и перед Англией
встала нелегкая задача: число осужденных день ото дня множится, а девать их
некуда. Все узилища переполнены, «излишки» набиты битком в плавучие тюрьмы,
гниющие на якорях в устьях рек. Надо было что-то предпринять — ну и предприняли.
С великой неохотой, ибо пришлось потратить на это несколько тысяч фунтов,
капитану Артуру Филипу велено было отплыть к Великой Южной Земле. Шел 1787 год.
На одиннадцати судах капитана Филипа отправились в путь свыше тысячи
осужденных, да еще матросы, офицеры и отряд морской пехоты. То отнюдь не было
овеянное славой странствие в поисках свободы. В конце января 1788 года, через
восемь месяцев после отплытия из Англии, флот прибыл в залив Ботани-Бей. Его
Сумасшедшее Величество Георг Третий основал новую свалку для своих каторжников
— колонию Новый Южный Уэльс.
В 1801 году, когда ему только-только минуло двадцать,
Родерик Армстронг был приговорен к пожизненной ссылке. Последующие поколения
Армстронгов уверяли, будто он был из сомерсетских дворян, начисто разоренных
американской революцией, и ни в каком преступлении не повинен, однако никто
никогда всерьез не пытался проверить родословную знаменитого предка. Они лишь
грелись в отраженных лучах его славы и кое-что присочиняли от себя.
Каковы бы ни были его происхождение и положение в Англии,
молодой Родерик Армстронг был сущий дьявол. За восемь месяцев невыразимо
тяжкого плавания к Новому Южному Уэльсу он обнаружил крайнее упрямство и
несговорчивость и нипочем не поддавался смерти, что еще возвысило его в глазах корабельного
начальства. Прибыв в 1803 году в Сидней, он повел себя и того несносней, и его
отправили на остров Норфолк, в тюрьму для неисправимых. С ним невозможно было
сладить. Его морили голодом; бросили в карцер — тесный каменный мешок, где ни
стать, ни сесть, ни лечь; стегали бичами так, что вся спина превращалась в
кровавое месиво; приковали цепями к скале в море — пускай захлебывается. А он
смеялся в лицо палачам — жалкий скелет, обтянутый прозрачной кожей и еле
прикрытый грязным тряпьем, во рту у него не уцелело ни одного зуба, тело сплошь
в рубцах и шрамах, но весь он был — вызов, ненависть, и, казалось, ничем это
пламя не угасить. Каждый свой день он начинал с того, что приказывал себе не
умирать — и кончал торжествующим смехом оттого, что все еще жив.
