Из рощи Мэгги выехала на широкую дорогу, ведущую к Главной
усадьбе. Поперек дороги лежало серое крапчатое покрывало — огромная стая
попугаев гала подбирала насекомых и личинки, но, заслышав всадницу, разом взмыла
в воздух. Словно волна цвета зари взметнулась над головой — теперь Мэгги видела
подкрылья и грудь, и серые птицы, как по волшебству, обернулись ярко-розовыми.
Если мне суждено завтра покинуть Дрохеду навсегда, подумала Мэгги, она мне
станет сниться вот так, омытая ярко-розовым светом, как эти крылья с изнанки… А
дальше в пустыне, наверно, все высохло, вот и кенги переселяются сюда к нам, их
с каждым днем больше…
Громадное стадо кенгуру, должно быть тысячи две, мирно
щипало траву, но шумно взлетевшая птичья стая встревожила их — и они понеслись
прочь легкими грациозными прыжками, самые быстроногие из животных, кроме разве
страуса эму. Лошадям с кенгуру не сравниться.
Да, в иные минуты приятно полюбоваться природой, но больше
всего Мэгги, по обыкновению, думала о Ральфе. В душе она никогда не считала
свое чувство к нему девчоночьей влюбленностью, а называла просто любовью, как
пишут в книгах. Чувствует она то же самое, что какая-нибудь героиня Этель Делл,
все у нее так же. И право, очень несправедливо, чтобы какая-то искусственная
преграда, его сан, стояла между нею, Мэгги, и тем, чего ей так хочется, —
а хочется ей выйти за него замуж. Хочется жить с ним в полном согласии, как
живут ее папа с мамой, и пускай он ее обожает, как папа маму. Мать никогда
особенно не старалась заслужить такое обожание, думала Мэгги, а меж тем отец
перед ней преклоняется. Вот и Ральф очень быстро увидел бы, что быть с нею
несравнимо лучше, чем одному; Мэгги и в мысль не приходило, что Ральф ни при
каких обстоятельствах не может изменить своему обету. Да, она знала, что не
дозволено ни выйти замуж за священника, ни влюбиться в него, но уже привыкла
обходить это препятствие, мысленно освобождая Ральфа от духовного сана. Хоть ее
и обучили основам католической веры, никто при этом не разъяснял сути
монашеских обетов, а сама она не ощущала нужды в вере и не углублялась в
подобные вопросы. Молитвы не приносили ей утешения и радости, а велениям церкви
она подчинялась просто потому, что иначе пришлось бы после смерти вечно гореть
в аду.
И сейчас она бессвязно грезила наяву: вот блаженство было бы
жить с ним под одной крышей и спать рядышком, как папа с мамой. Мысль о его
близости взволновала ее, даже неловко стало сидеть в седле, и Мэгги вообразила
несчетные поцелуи — ничего другого она вообразить не могла. Поездки по выгонам
ничуть не сделали ее осведомленней в вопросах пола, ибо, почуяв издали собаку,
животные разом теряли всякую склонность к эротическим наслаждениям, а
спариваться без разбору им в Дрохеде, как и на любой ферме, не давали. На
время, когда баранов на особом выгоне пускали к овцам, Мэгги отсылали
куда-нибудь в другое место. А увидав, как одна собака вскочила на другую, она
принимала это за игру и огревала обеих кнутом: когда пасешь отару, не до
баловства.
Едва ли хоть один человек способен рассудить, что тяжелей —
неосознанное томление, неразлучное с беспокойством и взвинченностью, или ясное
и определенное желание, упрямо стремящееся к утолению. Бедная Мэгги томилась,
не зная толком, к чему ее тянет, но тяга не отпускала — и неотвратимое влечение
сосредоточилось на Ральфе де Брикассаре. И она мечтала о нем, жаждала его,
стремилась к нему и горевала, что хоть он и говорил, будто любит ее, а ни разу
не навестил, так мало она для него значит.
Эти ее раздумья прервал Пэдди, он ехал той же дорогой к
дому; Мэгги с улыбкой придержала каурую кобылу, дожидаясь отца.
— Вот приятная встреча! — сказал Пэдди и шагом
пустил свою старуху чалую рядом с уже немолодой лошадью дочери.
— Да, правда, — отозвалась Мэгги. — А как на
дальних выгонах, очень сухо?
— Пожалуй, похуже, чем тут. И кенги нагрянули, я их
столько еще не видывал! Наверно, дальше к Милпаринке настоящая засуха. Мартин
Кинг говорил, надо их пострелять, а я думаю, тут хоть из пулеметов строчи, кенг
не убавится, их тьма-тьмущая.
Он такой славный, такой заботливый, любящий, все прощает, и
так редко ей случается побыть с ним вдвоем, вечно рядом крутится кто-нибудь из
братьев… И Мэгги не удержалась, задала все тот же вопрос, который терзал и
мучил ее, как ни старалась она себя успокоить.
— Папа, а почему отец Ральф совсем нас не навещает?
— Он очень занят, Мэгги, — ответил Пэдди с
какой-то ноткой настороженности.
— Но ведь даже у священников бывает свободное время,
правда? Он раньше так любил Дрохеду, уж наверно он хотел бы приехать сюда отдохнуть.
— Да, верно, священники тоже отдыхают, Мэгги, но
вообще-то они никогда не свободны от своего дела. К примеру, им всю жизнь
каждый день надо служить мессу, хотя бы при этом больше ни души не было. Я так
думаю, отец де Брикассар очень мудрый человек, он понимает, жизнь обратно не
повернешь, что было, то прошло. Для него Дрохеда — дело прошлое, малышка Мэгги.
Вернись он сюда, ему тут уж не будет прежнего удовольствия.
— По-твоему, он нас забыл, — подавленно промолвила
Мэгги.
— Не то что забыл. Тогда бы он не писал так часто и не
расспрашивал про каждого. — Пэдди повернулся к дочери, в голубых глазах
его светилась жалость. — Я так думаю, лучше ему не приезжать, вот и не
приглашаю, чтоб он про это и не думал.
— Папа!
И Пэдди — будь что будет! — словно в омут кинулся:
— Послушай, Мэгги, не годится девушке мечтать о
священнике, пора уж тебе понять. Ты свой секрет хранить умеешь, наверно, больше
никто про это не догадывается, но ведь с вопросами-то ты идешь ко мне, верно?
Не много вопросов, но и этого довольно. Так вот, говорю тебе, кончай с этим,
ясно? Отец де Брикассар дал обет и нарушать его не станет, точно тебе говорю,
он к тебе, конечно, привязан, только ты это не правильно понимаешь. Он был уже
взрослый, когда тебя узнал, а ты была совсем ребенок. Так вот, Мэгги, ты для
него и по сей день просто ребенок.
Она не ответила, и лицо ее не дрогнуло. Что и говорить,
настоящая Фионина дочка, подумал Пэдди. Потом неестественно спокойно она
сказала:
— Но он мог бы выйти из священников, просто у меня не
было случая с ним об этом поговорить.
По лицу Пэдди видно было, до чего он ошарашен, и это
неподдельное возмущение оказалось для нее куда убедительней его пылкой речи.
— Мэгги! О Господи, вот беда — жить в такой глуши! Надо
было тебе учиться, девчонка, если б тетя Мэри померла раньше, я бы тебя
спровадил в Сидней хоть годика на два, там бы тебя научили уму-разуму. А теперь
тебе для этого лет многовато. Не хочу я, чтоб люди над тобой смеялись, бедная
моя малышка Мэгги. — И он продолжал мягче, с расстановкой, что придало его
словам жестокую, пронзительную ясность, хотя он ничуть не хотел быть жестоким,
хотел лишь раз навсегда развеять дочкины напрасные надежды:
