И вот неподалеку от лошади, за упавшим стволом, который
поначалу скрывал его, чернеет то, что было прежде человеком. Обмануться
невозможно. Влажно поблескивая под дождем, оно лежит на спине, выгнутое дугой,
земли касаются только плечи и крестец. Руки раскинуты в стороны и согнуты в
локтях, будто воздетые в мольбе к небесам, скрюченные пальцы, обгорелые до
костей, хватаются за пустоту. Ноги тоже раздвинуты, но согнуты в коленях,
запрокинутая голова — черный комочек, пустые глазницы смотрят в небо.
Минуту-другую ясный, всевидящий взгляд Стюарта устремлен был
на отца — сын видел не страшные останки, но человека, того, каким он был при
жизни. Вскинув ружье, Стюарт выстрелил, перезарядил ружье, выстрелил еще,
перезарядил, выстрелил в третий раз. Издалека донесся ответный выстрел, потом,
много дальше, еле слышно отозвался еще один. И тут Стюарт вспомнил — ближним
выстрелом, должно быть, ответили мать и сестра. Они направлялись на
северо-запад, он — на север. Не пережидая условленных пяти минут, он опять
зарядил ружье, повернулся к югу и выстрелил. Перезарядил, выстрелил во второй
раз, перезарядил, выстрелил в третий. Положил ружье наземь и стоял, глядя на юг,
прислушивался. Теперь ответный выстрел донесся сначала с запада, от Боба, потом
от Джека или Хьюги, и только третий — от матери. Стюарт вздохнул с облегчением
— не надо, чтобы женщины попали сюда первыми.
И не увидел, как с северной стороны, из-за деревьев,
появился огромный вепрь — не увидел, но ощутил запах. Огромный, с корову,
могучий зверь, вздрагивая и покачиваясь на коротких сильных ногах, низко
пригнув голову, рылся в мокрой обгорелой земле. Его потревожили выстрелы и
терзала боль. Редкая черная щетина на боку опалена, багровеет обожженная кожа;
пока Стюарт глядел на юг, на него аппетитно пахнуло поджаренной до хруста
свиной шкуркой и салом, будто только-только из печи. Удивление вывело его из
странно тихой, всю жизнь неразлучной с ним печали, и он обернулся, все еще
думая, что, наверно, он когда-то уже здесь бывал, что эта черная мокрая пустошь
словно запечатлелась где-то у него в мозгу с самого его рожденья.
Он наклонился за ружьем и вспомнил — не заряжено. Вепрь
замер на месте, глядел крохотными красными глазками, безумными от боли, острые
желтые клыки его огромными полумесяцами загибались кверху. Почуяв зверя,
заржала лошадь Стюарта; вепрь рывком повернул на этот голос тяжелую голову и
пригнул ее, готовый напасть. То была единственная надежда на спасение. Стюарт
поспешно наклонился за ружьем, щелкнул затвором, сунул другую руку в карман за
патроном. По-прежнему ровно шумел дождь, заглушая все звуки. Но вепрь услышал
металлический щелчок и в последний миг ринулся не на лошадь, а на Стюарта.
Выстрел в упор, прямо в грудь, не успел его остановить. Клыки повернулись вверх
и вкось, вонзились в пах. Стюарт упал, будто из отвернутого до отказа крана
струей ударила кровь, мгновенно пропитала одежду, залила землю.
Вепрь неуклюже повернулся — пуля уже давала себя
знать, — двинулся на врага, готовый снова пропороть его клыками, запнулся,
качнулся, зашатался. Огромная стопятидесятифунтовая туша навалилась сбоку на
Стюарта, вдавила его лицо в жидкую черную грязь. С минуту он отчаянно цеплялся
руками за землю, пытаясь высвободиться; так вот оно, он всегда это знал, потому
никогда ни на что и не надеялся, не мечтал, не строил планов, только смотрел,
всем существом впивал окружающий живой мир, так что не оставалось времени
горевать об уготованной ему судьбе. «Мама, мама! Я не могу остаться с тобой,
мама!» — была последняя его мысль, когда уже рвалось сердце.
— Не понимаю, почему Стюарт больше не стрелял? —
спросила у матери Мэгги.
Они ехали рысью в том направлении, откуда дважды слышались
три выстрела, глубокая грязь не давала двигаться быстрей, и обеих мучила
тревога.
— Наверно, решил, что мы услыхали, — сказала Фиа,
но в сознании всплыло лицо Стюарта в ту минуту, когда они разъезжались на
поиски в разные стороны, и как он сжал ее руку, и как ей улыбнулся. —
Теперь уже, наверно, недалеко. — И она пустила лошадь неверным
оскользающимся галопом.
Но Джек поспел раньше, за ним Боб, и они преградили дорогу
женщинам, едва те по краю не тронутой огнем размокшей земли подъехали к месту,
где начался пожар.
— Не ходи туда, мама, — сказал Боб, когда Фиа
спешилась.
Джек подошел к Мэгги, взял ее за плечи. Две пары серых глаз
обратились к ним, и в глазах этих были не растерянность, не испуг, но
всеведение, словно уже не надо было ничего объяснять.
— Пэдди? — чужим голосом спросила Фиа.
— Да. И Стюарт.
Ни Боб, ни Джек не в силах были посмотреть на мать.
— Стюарт? Как Стюарт! Что ты говоришь! Господи, да что
же это, что случилось? Нет, только не оба, нет!
— Папу захватил пожар. Он умер. Стюарт, видно, спугнул
вепря, и тот на него набросился. Стюарт застрелил его, но вепрь упал прямо на
Стюарта и придавил. Он тоже умер, мама.
Мэгги отчаянно закричала и стала вырываться из рук Джека, но
Фиа точно окаменела, не замечая перепачканных кровью и сажей рук Боба, глаза ее
остекленели.
— Это уже слишком, — наконец сказала она и
посмотрела на Боба, по ее лицу бежали струи дождя, выбившиеся пряди волос
золотыми ручьями падали на шею. — Пусти меня к ним, Боб. Я жена одному и
мать другому. Ты не можешь меня держать, ты не имеешь права. Пусти меня к ним.
Мэгги затихла в объятиях Джека, уронила голову ему на плечо.
Фиа пошла, ступая по мокрым обломкам и головешкам. Боб поддерживал ее, и Мэгги
проводила их взглядом, но не двинулась с места. Из-за пелены дождя появился
Хьюги; Джек кивнул ему в сторону матери и Боба.
— Поди за ними, Хьюги, не оставляй их. Мы с Мэгги едем
в Дрохеду за повозкой. — Он разнял руки, помог сестре сесть на
лошадь. — Едем, Мэгги, скоро совсем стемнеет. Нельзя же оставить их тут на
всю ночь, а они не тронутся с места, пока мы не вернемся.
Но на повозке невозможно было проехать, колеса увязали в
грязи; под конец Джек и старик Том цепями прикрепили лист рифленого железа к
упряжи двух ломовых лошадей. Том верхом на третьей лошади вел эту упряжку в
поводу, а Джек ехал впереди и светил самым большим фонарем, какой только
нашелся в Дрохеде.
Мэгги осталась дома, она сидела в гостиной перед камином, и
миссис Смит тщетно уговаривала ее поесть; слезы текли ручьями по лицу экономки,
ей больно было видеть это безмолвное оцепенение горя, не умеющего излиться в
рыданиях. Потом застучал молоток у двери, и миссис Смит пошла открывать,
недоумевая, кто мог добраться к ним в такую распутицу, и в сотый раз поражаясь,
до чего быстро разносятся вести через мили и мили, отделяющие в этом пустынном
краю жилье от жилья.
На веранде, в костюме для верховой езды и клеенчатом плаще,
весь мокрый и в грязи, стоял отец Ральф.
— Можно мне войти, миссис Смит?
— Ох, святой отец! — вскрикнула она и, к изумлению
священника, бросилась ему на шею. — Откуда вы узнали?
