— Миссис Клири сообщила мне телеграммой, как супруга
управляющего — представителю владельца, и я очень ценю ее обязательность.
Архиепископ ди Контини-Верчезе разрешил мне поехать. Вот имечко! А мне,
представьте, приходится его повторять сто раз на дню. Я летел до Джилли. При
посадке самолет перекувырнулся, там все размокло, так что я и вылезти не успел,
а уже понял, как развезло дороги. Вот вам Джилли во всей красе. Я кинул чемодан
у отца Уотти, выпросил у трактирщика лошадь, он меня принял за помешанного и
побился об заклад на бутылку виски, что я увязну на полдороге. Ну полно, миссис
Смит, не надо так плакать! Дорогая моя, как ни страшен был пожар, это еще не
конец света! — Он с улыбкой потрепал ее по плечам, трясущимся от
рыданий. — Смотрите, я так стараюсь вас утешить, а вы меня не слушаете.
Пожалуйста, не надо плакать.
— Значит, вы ничего не знаете, — всхлипнула она.
— Не знаю? Чего? Что… что случилось?
— Мистер Клири и Стюарт погибли. Лицо его побелело, он
оттолкнул экономку. Крикнул грубо:
— Где Мэгги?
— В гостиной. Миссис Клири еще там, на выгоне, с
покойниками. Джек с Томом поехали за ними. Ох, святой отец, конечно, я женщина
верующая, а иной раз поневоле подумаешь, уж слишком господь жесток! Ну почему
он взял сразу обоих?
Но отец Ральф уже не слушал, он зашагал в гостиную, срывая
на ходу плащ, оставляя мокрые, грязные следы на полу.
— Мэгги!
Он подошел, опустился на колени возле ее кресла, мокрыми
руками сжал ее ледяные руки.
Она соскользнула с кресла, прильнула к Ральфу, головой к
мокрой, хоть выжми, рубашке, и закрыла глаза; наперекор боли и горю она была
счастлива, — пусть бы эта минута длилась вечно! Он приехал, все-таки есть
у нее власть над ним, все-таки она победила.
— Я весь мокрый, Мэгги, милая, ты тоже
промокнешь, — прошептал он, прижимаясь щекой к ее волосам.
— Ну и пусть. Вы приехали.
— Да, приехал. Хотел убедиться, что с тобой ничего не
случилось, чувствовал, что я здесь нужен, хотел увидеть своими глазами. Ужасно,
Мэгги, и твой отец, и Стюарт… Как это случилось?
— Папу захватил пожар, Стюарт его нашел. А его убил
вепрь, раздавил, когда уже Стюарт в него выстрелил. Джек с Томом за ними
поехали.
Он больше ничего не стал говорить, просто обнимал ее и
укачивал, как маленькую; наконец жар камина подсушил его рубашку и волосы, а
Мэгги, он это почувствовал, стала в его объятиях уже не такая оцепенелая. Тогда
он взял ее за подбородок, приподнял ее голову, пока не встретился с ней
глазами, и, не думая, поцеловал ее. Безотчетное движение, рожденное отнюдь не
страстью, просто невольный ответ на то, что увидел он в этих серых глазах.
Безличный обряд, своего рода причастие. А Мэгги высвободила руки и сама обняла
его; он невольно сморщился, сдавленно охнул от боли. Мэгги чуть отстранилась.
— Что с вами?
— Наверно, при посадке ушиб бок. Самолет врезался в милую
джиленбоунскую грязь по самый фюзеляж, нас изрядно тряхнуло. Под конец меня
швырнуло на спинку кресла впереди.
— Ну-ка я посмотрю.
Уверенными пальцами Мэгги расстегнула на нем влажную
рубашку, стянула рукава, вытащила ее из-за пояса бриджей. И ахнула: под гладкой
смуглой кожей, чуть ниже ребер, багровел длинный, от одного бока до другого,
безобразный кровоподтек.
— Ох, Ральф! И вы ехали верхом от самого Джилли! Как же
вам было больно! А сейчас вы как? Голова не кружится? Наверно, у вас внутри
что-то порвалось!
— Да нет, я цел и, пока ехал, ничего такого не
чувствовал, честное слово. Я очень спешил, беспокоился, как ты тут, и мне,
наверно, было не до ушибов. Будь у меня внутреннее кровоизлияние, оно, думаю,
уже дало бы себя знать… Мэгги, что ты! Не смей!
Низко опустив голову, она осторожно касалась губами багровой
полосы, ладони ее скользнули по его груди к плечам — осознанная чувственность
этого движения ошеломила Ральфа. Потрясенный, испуганный, стремясь во что бы то
ни стало освободиться, он оттолкнул ее голову, но как-то так вышло, что она
вновь очутилась в его объятиях — змеиными кольцами обвила и сдавила его волю.
Забылась боль, забылась святая церковь, забылся Бог. Он нашел ее губы жадными
губами, впился в них, алчно, ненасытно, изо всех сил прижал ее к себе, пытаясь
утолить чудовищный, неодолимый порыв. Мэгги подставила ему шею, обнажила плечи,
прохладная кожа ее здесь была нежней и шелковистей всякого шелка; и ему
казалось — он тонет, погружается все глубже, задыхающийся, беспомощный. Грешная
человеческая его суть страшным грузом придавила бессмертную душу, и долго
сдерживаемые чувства темное горькое вино — внезапно хлынули на волю. Он готов
был зарыдать; последние капли желания иссякли под грузом этой грешной
человеческой сути, и он оторвал руки Мэгги от своего жалкого тела, отодвинулся,
сел на пятки, свесив голову, и словно весь погрузился в созерцание своих
дрожащих рук, бессильно упавших на колени. Что же ты сделала со мной, Мэгги,
что ты со мной сделаешь, если я тебе поддамся?
— Я люблю тебя, Мэгги, всегда буду любить. Но я
священник, я не могу… просто не могу!
Она порывисто встала, оправила блузку, посмотрела на него
сверху вниз, через силу улыбнулась, от насильственной этой улыбки только еще
явственней стала боль поражения в серых глазах.
— Ничего, Ральф. Я пойду посмотрю, есть ли у миссис
Смит чем вас накормить, потом принесу лошадиный бальзам. Он чудо как хорош от
ушибов; боль снимает как рукой, куда верней поцелуев, смею сказать.
— Телефон работает? — с трудом выговорил он.
— Да. Часа два назад протянули временную линию прямо по
деревьям и подключили нас.
Но когда она ушла, он еще несколько минут собирался с силами
и только потом подсел к письменному столу Фионы.
— Пожалуйста, междугородную. Говорит преподобный де
Брикассар из Дрохеды… а, здравствуйте, Дорин, значит, вы по-прежнему на
телефонной станции. Я тоже рад слышать ваш голос. В Сиднее телефонисток не
узнаешь, просто отвечает скучный, недовольный голос. Мне нужен срочный разговор
с его высокопреосвященством архиепископом, папским легатом в Сиднее. Номер
двадцать-двадцать три-двадцать четыре. А пока ответит Сидней, дайте мне,
пожалуйста, Бугелу.
Едва он успел сказать Мартину Кингу о случившемся, как его
соединили с Сиднеем, но довольно было и двух слов Бугеле. От Кинга и от тех,
кто подслушивал на линии, весть разнесется по всему Джиленбоуну — и у кого
хватит храбрости выехать по такому бездорожью, те поспеют на похороны.
— Ваше высокопреосвященство? Говорит Ральф де
Брикассар… Да, спасибо, добрался благополучно, но самолет сел неудачно, увяз в
грязи, и возвращаться надо будет поездом… В грязи, ваше высокопреосвященство, в
грязи! Нет, ваше высокопреосвященство, в дождь тут все раскисает, ни проехать,
ни пройти. От Джиленбоуна до Дрохеды пришлось добираться верхом, в дождь другой
возможности и вовсе нет… Потому я и звоню, ваше высокопреосвященство. Хорошо,
что поехал. Должно быть, у меня было какое-то предчувствие… Да, скверно, очень
скверно. Падрик Клири и его сын Стюарт погибли — один сгорел, другого убил
вепрь. Вепрь, ваше высокопреосвященство, вепрь — дикий кабан… Да, вы правы, в
местном наречии есть свои странности.
