— Ну, у тебя земли поменьше, Хорри, — сказал Гэрет
Давис, явно наслаждаясь рассыпчатым, тающим во рту пирогом великой на это
мастерицы миссис Смит; никакие невзгоды не отнимут надолго аппетит у жителя
австралийских равнин, ему надо солидно есть, чтобы хватило сил выстоять. —
А я потерял, думаю, половину пастбищ и, что еще хуже, примерно две трети овец.
Помогите нам вашими молитвами, святой отец.
— Да-а, — подхватил старик Энгус, — мне не
так лихо пришлось, нашему дружку Хорри куда хуже, и Гарри тоже, а все равно
лихо, святой отец. У меня шестьдесят тысяч акров пожаром слизнуло и половины
овечек нет как нет. В этакую пору, бывает, и подумаешь: зря, мол, я парнишкой
удрал со Ская.
Отец Ральф улыбнулся.
— Это проходит, сами знаете, Энгус. Вы покинули остров
Скай по той же причине, что я покинул Кланамару. Вам там стало тесно.
— Что верно, то верно. От вереска жару куда меньше, чем
от эвкалипта, а, святой отец?
Странные это будут похороны, думал отец Ральф, глядя вокруг;
без женщин, кроме здешних, дрохедских, ведь из соседей приехали только мужчины.
Когда миссис Смит раздела и обсушила Фиону и уложила в
постель, которую прежде Фиа делила с Пэдди, Ральф хотел дать вдове солидную
дозу снотворного; Фиа наотрез отказалась его выпить, она неудержимо рыдала, и
тогда отец Ральф безжалостно зажал ей нос и силой заставил проглотить
лекарство. Удивительно, он никак не думал, что эта женщина может потерять
самообладание. Лекарство подействовало быстро, ведь она сутки ничего не ела.
Она забылась крепким сном, и отец Ральф вздохнул свободнее.
О каждом шаге Мэгги ему было известно; теперь она в кухне,
помогает миссис Смит готовить для всех еду. Братья спят, они вконец измучились,
едва хватило сил сбросить мокрую одежду. И когда Кэт с Минни отбыли свое в
опустелом неосвещенном строении, читая молитвы над покойниками, как требует
обычай, их сменили Гэрет Дэвис и его сын Инек; остальные распределили между
собой время наперед, по часу на каждую пару, и продолжали есть и разговаривать.
Никто из сыновей не пошел к старшим в малую столовую. Все
собрались на кухне, словно в помощь миссис Смит, а на самом деле — чтобы видеть
Мэгги. Поняв это, отец Ральф ощутил разом и досаду и облегчение. Что ж, кого-то
из этих молодых людей ей придется выбрать себе в мужья, этого не миновать.
Инеку Дэвису двадцать девять, за темные волосы и черные, как угли, глаза его
прозвали черным валлийцем, он очень хорош собой; Лайему О'Року двадцать шесть,
его брат Рори годом моложе, оба светловолосые и голубоглазые; Коннор Кармайкл
старше всех, ему тридцать два, он как две капли воды схож со своей сестрой —
тоже красив несколько вызывающей красотой; из всей этой компании отцу Ральфу
больше по душе Аластер, внук старика Энгуса, он ближе к Мэгги по возрасту —
всего двадцать четыре, очень милый юноша, у него, как у деда, чудесные синие
глаза истинного шотландца, а волосы уже седеют, это у них семейное. Пусть она
влюбится в которого-нибудь из них и выйдет замуж и пусть у них будут дети, ей
так хочется детей. Боже мой, Боже, пошли мне эту милость, и я с радостью стану
терпеть боль своей любви к ней, с радостью…
Эти два гроба не были осыпаны цветами, и все вазы вокруг
домовой часовни оставались пусты. Те цветы, что уцелели в чудовищной жаре двумя
днями раньше, сбил наземь дождь, и они распластались в грязи, словно мертвые
мотыльки. Ни веточки зелени, ни единой ранней розы. И все устали, безмерно
устали. Устали и те, кто протащился десятки миль по бездорожью, чтобы выразить
добрые чувства, какие они питали к Пэдди; устали те, кто привез тела погибших,
и те, что выбивались из сил за стряпней и уборкой; страшно устал и отец Ральф,
и двигался точно во сне, и старался не видеть, как осунулось, померкло лицо
Фионы, какая смесь скорби и гнева на лице Мэгги, как, подавленные общим горем,
жмутся друг к другу Боб, Джек и Хьюги…
Он не стал произносить надгробную речь: немногие, но
искренние и трогательные слова сказал от всех собравшихся Мартин Кинг, и отец
Ральф тотчас приступил к заупокойной службе. Потир, святые дары и епитрахиль
он, разумеется, привез с собой в Дрохеду, каждый священник, несущий кому-либо
помощь и утешение, берет их с собою, однако необходимого облачения у него не
было при себе и не осталось в Большом доме. Но старик Энгус по дороге побывал у
джиленбоунского священника и, обернув в клеенку и привязав к седлу, привез
траурное облачение для заупокойной мессы. И теперь отец Ральф стоял, как
подобает, в черной сутане и стихаре, а дождь хлестал по стеклам и стучал двумя
этажами выше по железной кровле.
Потом они вышли под этот беспросветный ливень и по лугу,
побуревшему, опаленному дыханием пожара, направились к маленькому кладбищу в
белой ограде. На этот раз люди с готовностью подставляли плечи под простые
самодельные гробы и шли, скользя и оступаясь по жидкой грязи, дождь бил в лицо,
и не видно было, куда поставить ногу. А на могиле повара-китайца уныло
позвякивали колокольчики: Хи Синг, Хи Синг, Хи Синг.
А потом все кончилось. Пустились в обратный путь соседи,
сутулясь в седлах под дождем в своих плащах, кто — поглощенный невеселыми
мыслями о грозящем разорении, кто — благодаря Бога, что избегнул смерти и огня.
Собрался в дорогу и отец Ральф, он знал, что надо ехать скорее, не то он не
сможет уехать.
Он пришел к Фионе, она молча сидела за письменным столом, бессильно
уронив руки и уставясь на них невидящим взглядом.
— Выдержите, Фиа? — спросил он и сел напротив,
чтобы видеть ее лицо.
Она посмотрела на него — безмолвная, угасшая душа, и ему
стало страшно, на миг он закрыл глаза.
— Да, отец Ральф, выдержу. Мне надо вести счета, и у
меня остались пять сыновей… даже шесть, если считать Фрэнка, только, пожалуй,
Фрэнка считать не приходится, правда? Нет слов сказать, как я вам за него
благодарна, для меня такое утешение знать, что кто-то присматривает за ним,
хоть немного облегчает ему жизнь. Если б только мне хоть раз можно было его
увидеть!
Она точно маяк, подумал отец Ральф, — такая вспышка
горя всякий раз, как мысль, свершая все тот же круг, возвращается к Фрэнку… это
чувство слишком сильно, его не сдержать. Ослепительно яркая вспышка — и опять
надолго ни проблеска.
— Фиа, мне надо, чтобы вы кое о чем подумали.
— Да, о чем? — Она снова угасла.
— Вы меня слушаете? — спросил он резко, его
сильней прежнего охватила тревога, внезапный страх.
Долгую минуту ему казалось — она так замкнулась в себе, что
его резкость не проникла сквозь этот панцирь, но маяк снова вспыхнул, губы ее
дрогнули.
— Бедный мой Пэдди! Бедный мой Стюарт! Бедный мой
Фрэнк! — простонала она.
И тут же снова зажала себя, точно в железные тиски, словно решила
с каждым разом дольше оставаться во тьме, чтобы свет истощился и уже не
вспыхивал в ней до конца жизни.
