Она обвела комнату блуждающим взглядом, будто не узнавая.
Потом сказала:
— Да, отец Ральф, я вас слушаю.
— Что будет с вашей дочерью, Фиа? У вас есть еще и
дочь, вы об этом забыли?
Серые глаза посмотрели на него чуть ли не с жалостью.
— О дочерях женщины не помнят. Что такое дочь? Просто
напоминание о боли, младшее подобие тебя самой, обреченное пройти через то же,
что и ты, тянуть ту же лямку и плакать теми же слезами. Нет, святой отец. Я
стараюсь забыть, что у меня есть дочь, а если думаю о ней, то думаю тоже как о
сыне. О сыновьях — вот о ком никогда не забывает мать.
— Вы когда-нибудь плачете, Фиа? Я лишь однажды видел
ваши слезы.
— И никогда больше не увидите, со слезами я
покончила. — Она вздрогнула всем телом. — Знаете, что я вам скажу,
отец Ральф? Только два дня назад я поняла, как я любила Пэдди, но это открытие,
как все в моей жизни, пришло слишком поздно. Слишком поздно и для него, и для
меня. Знали бы вы, до чего это страшно, что мне уже не обнять его, не сказать,
как я его любила! Не дай Бог никому испытать такое!
Он отвернулся, чтоб не видеть ее искаженного, словно под
пыткой, лица, дать ей время вновь натянуть маску спокойствия, дать себе время
разобраться в загадке, имя которой — Фиа.
— Никому и никогда не испытать чужую боль, каждому
суждена своя, — сказал он.
Она сурово усмехнулась краем губ.
— Да. Очень утешительно, правда? Может быть, завидовать
тут нечему, но моя боль принадлежит только мне.
— Согласны вы кое-что мне обещать, Фиа?
— Пожалуйста.
— Позаботьтесь о Мэгги, не забывайте о ней. Ей надо
бывать на танцах, встречаться с молодыми людьми, пусть она подумает о
замужестве, о собственной семье. Я видел сегодня, какими глазами смотрели на
нее все эти молодые люди. Дайте ей возможность опять с ними встретиться уже при
других, не столь печальных, обстоятельствах.
— Будь по-вашему, отец Ральф.
Он вздохнул и оставил ее, а она все смотрела, не видя, на
свои худые бескровные руки.
Мэгги проводила его до конюшни, там гнедой мерин
джиленбоунского трактирщика двое суток до отвала кормился сеном с отрубями,
словно в каком-то лошадином раю. Отец Ральф кинул ему на спину потертое
трактирщиково седло, наклонился и стал затягивать подпругу, а Мэгги, прислонясь
к тюку с соломой, следила за ним глазами. Но вот он кончил и выпрямился.
— Смотрите, что я нашла, святой отец, — сказал
тогда Мэгги и протянула руку, на ладони у нее лежала бледная розовато-пепельная
роза. — Только она одна и расцвела. Я ее нашла на задворках, там есть куст
под опорами цистерны. Наверно, во время пожара он был заслонен от жары, а потом
укрыт от дождя. Вот я и сорвала ее для вас. Это вам на память обо мне.
Он протянул руку — рука чуть дрогнула, постоял минуту, глядя
на полураскрывшийся цветок на ладони.
— Мэгги, никакие напоминания о тебе мне не нужны ни
теперь, ни впредь. Ты всегда со мной и сама это знаешь. Мне все равно не скрыть
это от тебя, правда?
— Но иногда все-таки хорошо, если памятку и потрогать
можно, — настаивала Мэгги. — Достанете ее, посмотрите — и она
напомнит вам такое, о чем вы иначе можете и позабыть. Пожалуйста, возьмите,
святой отец.
— Меня зовут Ральф, — сказал он.
Открыл маленький саквояж, в котором возил все необходимое
священнику, и достал молитвенник в дорогом перламутровом переплете. Его отец,
давно уже покойный, подарил ему этот молитвенник, когда Ральф принял сан,
долгих тринадцать лет тому назад. Страницы раскрылись там, где лежала закладка
— широкая лента плотного белого шелка; он перевернул еще несколько страниц,
вложил между ними цветок и закрыл книгу. — Видно, и тебе хочется иметь
какую-нибудь памятку от меня, Мэгги, я правильно понял?
— Да.
— Я ничего такого тебе не дам. Я хочу, чтобы ты меня
забыла, чтобы посмотрела вокруг и нашла себе хорошего, доброго мужа, и пусть у
тебя будут дети, ты всегда так хотела детей. Ты рождена быть матерью. В твоем
будущем мне места нет, оставь эти мысли. Я никогда не сниму с себя сан и ради
тебя самой скажу тебе прямо и честно: я и не хочу снимать с себя сан, потому
что не люблю тебя той любовью, какой полюбит муж, пойми это. Забудь меня,
Мэгги!
— И вы не поцелуете меня на прощанье? Вместо ответа он
вскочил на гнедого, шагом пустил его к выходу из конюшни и, уже сидя в седле,
нахлобучил старую фетровую шляпу трактирщика. На миг оглянулся, блеснул синими
глазами, потом лошадь вышла под дождь и, скользя копытами, нехотя побрела по
размокшей дороге к Джилли. Мэгги не сделала ни шагу вслед, так и осталась в
полутемной сырой конюшне, пропахшей сеном и конским навозом; и ей вспомнился
тот сарай в Новой Зеландии и Фрэнк.
Спустя тридцать часов де Брикассар вошел к папскому легату,
пересек комнату, поцеловал кольцо на руке своего духовного отца и устало
опустился в кресло. Только ощутив на себе взгляд прекрасных всезнающих глаз, он
понял, как странен он сейчас, должно быть, с виду и отчего, едва он сошел с
поезда на Центральном вокзале, люди смотрели на него с изумлением. Он совсем
забыл про чемодан, оставленный в Джилли у преподобного Уотти Томаса, в
последнюю минуту вскочил на ночной почтовый поезд и в нетопленом вагоне проехал
шестьсот миль в одной рубашке, бриджах и сапогах для верховой езды, промокший
насквозь, даже не замечая холода. Теперь он оглядел себя, виновато усмехнулся и
поднял глаза на архиепископа.
— Простите, ваше высокопреосвященство. Столько всего
случилось, что я совсем не подумал, как странно выгляжу.
— Не стоит извиняться, Ральф. — В отличие от
своего предшественника, легат предпочитал называть своего секретаря просто по
имени. — По-моему, выглядите вы весьма романтично и лихо. Только немножко
не похожи на духовное лицо, не правда ли?
— Да, конечно, обличье слишком светское. А что до
романтичности и лихости, ваше высокопреосвященство, просто вы не привыкли к
виду самой обыденной одежды в наших краях.
— Дорогой мой Ральф, вздумай вы облачиться в рубище и
посыпать главу пеплом, вы все равно умудрились бы выглядеть лихо и романтично!
Но костюм для верховой езды вам, право же, очень к лицу. Почти так же, как
сутана, и не тратьте слов понапрасну, уверяя меня, будто вы не знаете, что он
вам больше идет, чем черное пастырское одеяние. Вам присуще совсем особенное
изящество движений, и вы сохранили прекрасную фигуру; думаю, и навсегда
сохраните. И еще я думаю взять вас с собой, когда меня отзовут в Рим.
Презабавно будет наблюдать, какое впечатление вы произведете на наших
коротеньких и толстых итальянских прелатов. Этакий красивый гибкий кот среди
перепуганных жирных голубей.
Рим! Отец Ральф выпрямился в кресле.
