— Там было очень худо, друг мой? — продолжал
архиепископ, неторопливо поглаживая белой рукой с перстнем шелковистую спину
мурлычущей абиссинской кошки.
— Ужасно, ваше высокопреосвященство.
— Вы сильно привязаны к этим людям?
— Да.
— И вы равно любите всех или кого-то больше, кого-то
меньше?
Но отец Ральф в коварстве ничуть не уступал прелату и
достаточно долго служил под его началом, чтобы изучить ход его мыслей. И на
лукавый вопрос он ответил обманчивой прямотой — уловка эта, как он успел
убедиться, мгновенно успокаивала подозрения его высокопреосвященства. Этот
тонкий изощренный ум не догадывался, что видимая откровенность может оказаться
куда лживее любой уклончивости.
— Да, я люблю их всех, но, как вы справедливо заметили,
одних больше, других меньше. Больше всех люблю дочь, Мэгги. Я всегда чувствовал
особую ответственность за нее, потому что в семье на первом месте сыновья, а о
девушке там никто и не думает.
— Сколько лет этой Мэгги?
— Право, точно не знаю. Пожалуй, что-то около двадцати.
Но я взял с матери слово хоть ненадолго оторваться от счетов и конторских книг
и позаботиться, чтобы дочь иногда бывала на танцах и встречалась с молодыми
людьми. Если она застрянет в Дрохеде, вся ее жизнь так и пройдет понапрасну, и
это будет слишком обидно.
Он не сказал ни слова не правды; безошибочным чутьем
архиепископ сразу это распознал. Хотя он был всего тремя годами старше своего
секретаря, его духовная карьера не страдала от помех и перерывов, как у Ральфа
де Брикассара, и во многих отношениях он себя чувствовал безмерно старым, таким
старым Ральф не станет никогда; если очень рано тобою завладел Ватикан, он в
каком-то смысле подтачивает твои жизненные силы, а в Ральфе жизненные силы бьют
через край.
Все еще настороженный, хотя и несколько успокоенный, прелат
продолжал присматриваться к секретарю и вновь занялся увлекательной игрой,
разгадывая, что же движет Ральфом де Брикассаром. Поначалу он не сомневался,
что обнаружит в этом человеке не одну, так другую чисто плотскую слабость.
Такой изумительный красавец с такой великолепной фигурой не мог не вызывать
множества желаний, едва ли возможно о них не ведать и сохранять чистоту.
Постепенно архиепископ убедился, что был наполовину прав: неведением отец Ральф
безусловно не страдает, и однако, в чистоте его нет сомнений. Стало быть, чего
бы он ни жаждал, влекут его не плотские утехи. Прелат сталкивал его с искусными
и неотразимыми гомосексуалистами — быть может, его слабость в этом? — но
напрасно. Следил за ним, когда тот бывал в обществе самых прекрасных
женщин, — но напрасно. Ни проблеска страсти или хотя бы интереса, а ведь
он никак не мог в те минуты подозревать, что за ним следят. Ибо архиепископ
далеко не всегда следил собственными глазами, а соглядатаев подыскивал не через
секретаря.
И он начал думать, что слабость отца Ральфа — в честолюбии,
слишком горд этот пастырь своим саном; такие грани личности прелат понимал, он
и сам не чужд был честолюбия. Как все великие и навеки себя утверждающие
установления, католическая церковь всегда найдет место и применение для
человека честолюбивого. По слухам, преподобный Ральф обманом лишил семью Клири,
которую он якобы так нежно любит, львиной доли ее законного наследства. Если
это верно, человека с такими способностями нельзя упускать. А как вспыхнули эти
великолепные синие глаза при упоминании о Риме! Пожалуй, пора попробовать еще и
другой ход… И прелат словно бы лениво двинул словесную пешку, но глаза его
смотрели из-под тяжелых век зорко, испытующе.
— Пока вы были в отъезде, Ральф, я получил известия из
Ватикана, — сказал он и слегка отстранил лежащую на коленях кошку. —
Ты слишком эгоистична, моя Царица Савская, у меня затекли ноги.
— Вот как? — отозвался отец Ральф; он обмяк в
кресле, глаза сами закрывались от усталости.
— Да, вы можете пойти лечь, но сначала послушайте
новость. Недавно я послал его святейшеству Папе личное и секретное письмо и
сегодня получил ответ от моего друга кардинала Монтеверди… любопытно, не
потомок ли он композитора эпохи Возрождения? Почему-то при встрече я всегда
забываю его спросить. Да ну же. Царица Савская, неужели от удовольствия
непременно надо впиваться в меня когтями?
— Я вас слушаю, ваше высокопреосвященство, я еще не
заснул, — с улыбкой заметил отец Ральф. — Не удивительно, что вы так
любите кошек. Вы и сами развлекаетесь по-кошачьи, играя своей жертвой. —
Он прищелкнул пальцами:
— Поди сюда, киса, оставь его! Он недобрый!
Кошка мигом соскочила с колен, обтянутых лиловой сутаной,
осторожно прыгнула на колени де Брикассара и замерла, подергивая хвостом, изумленно
принюхалась: непривычно пахло лошадью и дорожной грязью. Синие глаза Ральфа
улыбались навстречу карим глазам прелата — и те и другие смотрели из-под
полуопущенных век зорко, настороженно.
— Как вам это удается? — настойчиво спросил
архиепископ. — Кошки никогда не идут ни на чей зов, а моя Царица Савская
идет к вам, как будто вы ей предлагаете икру и валерьянку. Неблагодарное
животное.
— Я жду, ваше высокопреосвященство.
— И наказываете меня за ожидание, отнимая мою кошку.
Ладно, вы выиграли, сдаюсь. Случалось вам когда-нибудь проигрывать? Это очень
интересно. Так вот, вас надо поздравить, дорогой мой Ральф. Вам предстоит
носить митру и ризы, и вас будут величать владыкой епископом де Брикассаром.
К великому удовольствию прелата, синие глаза его собеседника
распахнулись во всю ширь. На сей раз отец Ральф и не пытался скрывать и таить
истинные свои чувства. Он так и сиял от радости.
Часть IV. 1933 — 1938. Люк
Глава 10
Поразительно, как быстро земля залечивает раны; уже через
неделю сквозь слой липкой грязи пробились тонкие зеленые травинки, а через два
месяца зазеленели первой листвой обожженные деревья. Потому-то стойки и
выносливы люди на этой земле — она не позволяет им быть иными; малодушные, не
обладающие неистовым, непреклонным упорством, недолго продержатся на Великом
Северо-Западе. Но пройдут годы и годы, прежде чем сгладятся шрамы. Многие слои
коры нарастут и отпадут клочьями, прежде чем стволы эвкалиптов снова обретут
прежний цвет, белый, серый или красный, а какая-то часть деревьев так и не воспрянет,
они навсегда останутся черными, мертвыми. И еще много лет на равнинах там и сям
будут медленно рассыпаться их скелеты; под слоем пыли, под топочущими копытцами
их вберет в себя покров земли, сотканный временем. И надолго остались ведущие
на запад глубокие колеи, которыми прорезали размокшую почву Дрохеды края
самодельного катафалка, — путники, знающие о том, что здесь случилось,
показывали эти следы другим путникам, кто ничего не знал, и понемногу вплели
эту скорбную повесть в другие легенды черноземной равнины.
