Пожар уничтожил примерно пятую долю дрохедских пастбищ и
двадцать пять тысяч овец — сущая безделица для хозяйства, где в недавние
хорошие годы овец было до ста двадцати пяти тысяч. Как бы ни относились к
стихийному бедствию те, кого оно коснулось, сетовать на коварство судьбы или на
гнев божий нет ни малейшего смысла. Остается одно — списать убытки и начать все
сначала. Уж конечно, это не в первый раз и, уж конечно, как все прекрасно
понимают, не в последний.
А все же нестерпимо больно было видеть весной дрохедские
сады бурыми и голыми. Щедрые запасы воды в цистернах Майкла Карсона помогли им
пережить засуху, но пожар ничто не пережило. Даже глициния не расцвела: когда
нагрянул огонь, гроздья ее нежных, едва набухающих бутонов старчески сморщились.
Розы высохли, анютины глазки погибли, молодые побеги обратились в бурую солому,
фуксия в тенистых уголках безнадежно сникла, подмаренник увял, у засохшего
душистого горошка не было никакого аромата. Запасы воды в цистернах, истощенные
во время пожара, затем пополнил ливень, и теперь обитатели Дрохеды каждую
минуту, которая могла бы показаться свободной, помогали старику Тому воскресить
сад.
Боб решил по примеру отца не скупиться в Дрохеде на рабочие
руки и нанял еще трех овчаров; прежде Мэри Карсон вела другую политику — не
держала постоянных работников, кроме семейства Клири, а на горячую пору
подсчета, окота и стрижки нанимала временных; но Пэдди рассудил, что люди
работают лучше, когда уверены в завтрашнем дне, а в конечном счете разницы
особой нет. Почти все овчары по природе своей непоседы, перекати-поле и не
застревают подолгу на одном месте.
В новых домах, поставленных дальше от реки, поселились люди
женатые; старик Том жил теперь в новеньком трехкомнатном домике под перечным
деревом за конным двором и всякий раз, входя под собственную крышу, ликовал
вслух. На попечении Мэгги по-прежнему оставались несколько ближних выгонов, ее
мать по-прежнему ведала всеми счетами.
Фиа взяла на себя и обязанность, что лежала прежде на
Пэдди, — переписываться с епископом Ральфом и, верная себе, сообщала ему
только то, что относилось к делам имения. У Мэгги прямо руки чесались —
схватить бы его письмо, впитать каждое слово, но Фиа, внимательнейшим образом
прочитав эти письма, всякий раз тотчас прятала их под замок. Теперь, когда
Пэдди и Стюарта не стало, к ней просто невозможно было подступиться. А что до
Мэгги… едва епископ Ральф уехал, Фиа начисто забыла свое обещание. Все
приглашения на танцы и вечера Мэгги учтиво отклоняла, и мать, зная об этом, ни
разу ее не упрекнула, не сказала, что ей следует поехать. Лайем О'Рок хватался
за любой предлог, лишь бы заглянуть в Дрохеду; Инек Дэвис постоянно звонил по
телефону, звонили и Коннор Кармайкл, и Аластер Маккуин. Но Мэгги со всеми была
суха, невнимательна, и под конец они отчаялись пробудить в ней хоть какой-то
интерес.
Лето было дождливое, но дожди шли не подолгу и наводнением
не грозили, только грязь повсюду не просыхала, и река Баруон-Дарлинг текла на
тысячу миль полноводная, глубокая и широкая. Настала зима, но и теперь время от
времени выпадали дожди и с ветром налетала темной пеленой не пыль, но вода. И
поток бродячего люда, хлынувший на большую дорогу из-за экономического кризиса,
иссяк, потому что в дождливые месяцы тащиться на своих двоих по раскисшему
чернозему — адская мука, да еще к сырости прибавился холод, и среди тех, кто не
находил на ночь теплого крова, свирепствовало воспаление легких.
Боб тревожился — если так пойдет дальше, у овец загниют
копыта; мериносам вредно без конца ходить по сырости, неминуемо начнется эта
копытная гниль. И стричь будет невозможно, ни один стригаль не прикоснется к
мокрой шерсти, а если земля не просохнет ко времени окота, множество
новорожденных ягнят погибнет от сырости и холода.
Зазвонил телефон — два длинных, один короткий, условный
вызов для Дрохеды; Фиа сняла трубку, обернулась:
— Боб, тебя.
— Привет, Джимми, Боб слушает… Ага, ладно… Вот это
хорошо! Рекомендации есть?.. Ладно, пошли его ко мне… Ладно, коли он уж так
хорош, скажи ему, наверно для него найдется работа, только сперва я сам на него
погляжу; не люблю котов в мешке, мало ли какие там рекомендации… Ладно,
спасибо. Счастливо.
Боб снова сел.
— К нам едет новый овчар, Джимми говорит — парень
первый сорт. Работал раньше в Западном Квинсленде — не то в Лонгриче, не то в
Чарлвилле. И гурты тоже перегонял. Хорошие рекомендации. Все в полном порядке.
В седле держаться умеет, объезжал лошадей. Был раньше стригалем, говорит
Джимми, да еще каким, успевал обработать двести пятьдесят штук в день. Вот это мне
что-то подозрительно. С какой стати классному стригалю идти на жалованье
простого овчара? Чтоб классный стригаль променял колеса на седло — это не часто
встретишь. Хотя нам такая подмога на выгонах не помешает, верно?
С годами Боб стал говорить все медлительней и протяжней, на
австралийский лад, зато тратит меньше слов. Ему уже под тридцать, и, к немалому
разочарованию Мэгги, незаметно, чтобы он поддался чарам какой-нибудь подходящей
девицы из тех, кого встречает на празднествах и вечерах, где братьям Клири надо
приличия ради хоть изредка появляться. Он мучительно застенчив, да к тому же по
уши влюблен в Дрохеду и, видно, этой любви к земле и хозяйству предпочитает
отдаваться безраздельно. Джек и Хьюги постепенно становятся неотличимы от
старшего брата; когда они сидят рядом на одной из жестких мраморных скамей —
больше этого они себе разнежиться дома не позволят, — их можно принять за
близнецов-тройняшек. Кажется, им и вправду милее ночлег на выгонах, под
открытым небом, а если уж случилось заночевать дома, они растягиваются у себя в
спальнях на полу, будто боятся, что мягкая постель сделает их мямлями. Солнце,
ветер и сушь не слишком равномерно окрасили их светлую, осыпанную веснушками
кожу под красное дерево, и тем ясней светятся на их лицах бледно-голубые
спокойные глаза, от уголков которых к вискам бегут глубокие морщины — признак,
что глаза эти постоянно смотрят вдаль, в бескрайний разлив изжелта-серебристых
трав. Почти невозможно понять, сколько братьям лет, кто из них моложе и кто
старше. У всех троих — в отца — простые добрые лица и римские носы, но сложены
сыновья лучше: долгие годы работы стригалем согнули спину Пэдди и руки у него
стали непомерно длинными. А тела сыновей сделала худощавыми, гибкими,
непринужденно красивыми постоянная езда верхом. Но к женщинам, к удобной легкой
жизни и удовольствиям их не тянет.
— Этот новый работник женат? — спросила Фиа,
проводя красными чернилами по линейке ровную черту за чертой.
— Не знаю, не спросил. Завтра приедет — узнаю.
— Как он к нам доберется?
— Джимми подвезет, нам с Джимми надо потолковать насчет
тех старых валухов на Тэнкстендском выгоне.
— Что ж, будем надеяться, что он у нас немного
поработает. Если не женат, наверно, и месяца не продержится на одном месте.
Жалкие люди эти овчары.
Джиме и Пэтси все еще жили в пансионе Ривервью, но клялись,
что дня лишнего не останутся в школе, пусть им только исполнится четырнадцать,
тогда по закону можно покончить с ученьем. Они рвались работать на пастбищах с
Бобом, Джеком и Хьюги, тогда в Дрохеде снова можно будет хозяйничать своей
семьей, а посторонние пускай приходят и уходят, когда им угодно. Близнецы тоже
разделяли присущую всем Клири страсть к чтению, но школа им от этого ничуть не
стала милее — книгу можно брать с собой в седельной сумке или в кармане куртки,
и читать ее в полдень в тени под вилгой куда приятнее, чем в стенах иезуитского
колледжа. Мальчиков с самого начала тяготила непривычная жизнь в пансионе. Их
ничуть не радовали светлые классы с огромными окнами, просторные зеленые
площадки для игр, пышные сады и удобства городской жизни, не радовал и сам
Сидней с его музеями, концертными залами и картинными галереями. Они свели
дружбу с другими сыновьями фермеров-скотоводов и в часы досуга мечтали о доме и
хвастали необъятностью и великолепием Дрохеды перед почтительно-восторженными,
но чуждыми сомнений слушателями — к западу от Баррен Джанкшен не было человека,
до кого не дошла бы слава Дрохеды.
