По гребню холма тянулся полуразвалившийся деревянный забор,
и Люк повел туда Мэгги, осторожно поддерживая под локоть, чтобы она не
споткнулась в легких туфельках на кочке и не попала в кроличью нору. Она
ухватилась за край ограды и молча смотрела вниз, на равнину; сперва она онемела
от ужаса, но Люк вовсе не пытался до нее дотронуться, и страх понемногу
сменился недоумением.
В бледном свете луны почти так же внятно, как днем,
распахнулась перед глазами даль и ширь, мерцали белые, серые, серебристые
травы, колыхались, будто дышали тревожно. Вдруг вспыхивали искрами листья
деревьев, стоило ветру повернуть их гладкой стороной кверху; а под купами
деревьев таинственно зияли густые тени, точно разверзались провалы в
преисподнюю. Запрокинув голову, Мэгги пробовала считать звезды, но куда там —
словно мельчайшие росинки на исполинской кружащейся паутине, вспыхивали и
гасли, вспыхивали и гасли огненные точки, все в том же ритме, вечном, как сам
бог. Они раскинулись над нею, словно сеть, прекрасные, невообразимо безмолвные,
зоркие, проникающие прямо в душу, — так драгоценными камнями вспыхивают в
луче фонаря глаза насекомых, в них не прочтешь ничего, они же видят все. Только
и слышно, как шелестит в траве, в листве деревьев жаркий ветер, изредка что-то
щелкнет в остывающем моторе «роллс-ройса» да где-то совсем близко жалуется на
незваных гостей, что потревожили ее покой, сонная птица; только и пахнет
душистым непередаваемым дыханьем зарослей. Люк повернулся спиной к этой ночи,
достал из кармана кисет, книжечку рисовой бумаги и собрался курить.
— Вы здесь и родились, Мэгенн? — спросил он,
лениво растирая на ладони табак.
— Нет, в Новой Зеландии. А в Дрохеду мы переехали
тринадцать лет назад.
Он ссыпал табак на бумажку, ловко свернул ее двумя пальцами,
лизнул, заклеил, засунул поглубже концом спички в бумажную трубочку несколько
торчащих волокон табака, чиркнул спичкой и закурил.
— Вам сегодня было весело, верно?
— Да, очень!
— С удовольствием всегда буду водить вас на танцы.
— Спасибо.
Люк опять замолчал, спокойно курил, поглядывал поверх крыши
«роллс-ройса» на кучку деревьев, где еще досадливо чирикала рассерженная птаха.
Окурок обжег ему желтые от табака пальцы. Люк уронил его и намертво затоптал в
землю каблуком. Никто не расправляется с окурками так беспощадно, как жители
австралийских зарослей.
Мэгги со вздохом отвернулась от залитого луной простора, и
Люк помог ей дойти до машины. Он не станет торопиться с поцелуями, не так он
глуп; жениться на ней — вот чего ему надо, так что пускай сама первая захочет,
чтобы он ее целовал.
Но лето шло и шло, как положено, во всем своем ярком,
пыльном великолепии, немало было других танцулек и вечеров, и постепенно в
усадьбе привыкли к тому, что Мэгги нашла себе красавца дружка. Братья не
поддразнивали ее, они любили сестру и ничего не имели против Люка О'Нила. Никогда
еще у них не было работника усердней и неутомимей, а это — самая лучшая
рекомендация. Братья Клири по существу были не столько землевладельцы, сколько
труженики, им в голову не приходило судить О'Нила исходя из того, что у него за
душой ни гроша. Фиа могла бы мерить более тонкой и точной меркой, не будь ей
это безразлично. Притом на всех действовала спокойная самоуверенность Люка,
словно говорящая: я вам не простой овчар, — и с ним обращались почти как с
членом семьи.
У него вошло в привычку вечерами, если он не ночевал на
дальних выгонах, заходить в Большой дом; спустя недолгое время Боб сказал, что
глупо Люку есть одному, когда у них стол чуть не ломится, и он стал ужинать с
семейством Клири. А потом показалось — глупо отсылать его на ночь восвояси, за
целую милю, если он так любезен, что не прочь допоздна болтать с Мэгги, и ему
предложили переселиться в один из домиков для гостей, тут же за Большим домом.
К этому времени Мэгги думала о нем постоянно и уже не столь
пренебрежительно, как вначале, когда поминутно сравнивала его с отцом Ральфом.
Старая рана заживала. Понемногу забылось, что совсем такими же губами отец
Ральф улыбался так, а Люк улыбается эдак, что ярко-синие глаза отца Ральфа
смотрели покойно, отрешенно, а в глазах Люка — беспокойный, неуемный блеск.
Мэгги была молода и еще не успела насладиться любовью, лишь на краткий миг ее
отведала. И теперь ей хотелось по-настоящему узнать вкус любви, полной грудью
вдохнуть ее аромат, погрузиться в нее до головокружения. Отец Ральф стал
епископом Ральфом; никогда, никогда он к ней не вернется. Он продал ее за
тринадцать миллионов сребреников, думать об этом мучительно. Не скажи он этот
слов в памятную ночь у Водоема, ей не пришлось бы теряться в догадках, но он
так сказал — и не счесть, сколько ночей с тех пор она лежала без сна,
недоумевая, что же это значило.
А в ладонях у нее жило ощущение плеч Люка в минуты, когда
он, танцуя, притягивал ее к себе; он волновал ее, волновало его прикосновение,
кипящие в нем жизненные силы. Нет, никогда из-за него все ее существо не
расплавлял неведомый темный огонь и не думала она, что ей незачем жить и
дышать, если она больше его не увидит, не вздрагивала и не трепетала под его
взглядом. Но Люк возил ее на вечера и танцы, она лучше узнала молодых людей
вроде Инека Дэвиса, Лайема О'Рока, Аластера Маккуина, и однако, ни к одному из
них ее так не влекло, как к Люку О'Нилу. Если кто достаточно высок и тоже надо
смотреть на него снизу вверх, у него не такие глаза, как у Люка, а если глаза
похожи, так волосы не такие. Всегда чего-то не хватает, что есть в Люке, а чем
же, в сущности, от всех отличается Люк — непонятно. Разве что очень напоминает
отца Ральфа… но Мэгги не желала признавать, что ее только это в нем и
привлекает.
Они много разговаривали, но всегда как-то вообще: об овцах и
стрижке, о земле, о том, чего он хочет добиться в жизни, о разных местах, где
он побывал. Иногда о каком-нибудь политическом событии. Люку случалось иной раз
прочесть книжку, но он не пристрастился к чтению с детства, как Мэгги, и
сколько она ни старалась, ей не удавалось уговорить его что-то прочесть лишь
потому, что ей, Мэгги, эта книга показалась интересной. Не заводил он и
каких-либо умных, глубоких разговоров и, что всего любопытней и досадней,
нимало не интересовался тем, как живется ей, Мэгги, и чего она хочет в жизни.
Подчас ее так и подмывало поговорить о чем-нибудь, что задевало ее куда
сильней, чем овцы или дождь, но стоило ей попытаться и он ловко переводил
разговор на какую-нибудь накатанную дорожку.
Люк О'Нил был умен, самоуверен, на редкость неутомим в
работе и жаждал разбогатеть. Родился он в глинобитной лачуге на окраине города
Лонгрич в Западном Квинсленде, на самом тропике Козерога. Отец его был блудным
сыном состоятельного, но сурового ирландского семейства, в котором грехов не прощали,
мать — дочерью немца, торговца мясом в Уинтоне; когда ей непременно вздумалось
выйти замуж за Люка-старшего, от нее тоже отреклись родители. В глинобитной
лачуге ютились десятеро детишек, и на всех — ни единой пары башмаков, а
впрочем, в раскаленном Лонгриче вполне можно было бегать босиком. Люк-старший,
когда приходила охота заработать кусок хлеба, нанимался стригалем, но чаще
всего у него была охота пить дешевый ром — и только; когда Люку-младшему
исполнилось двенадцать, отец погиб во время пожара в Блэколском трактире. И сын
при первой возможности ступил на стезю стригаля, поначалу —
мальчишкой-смольщиком: мазал растопленной смолой зияющие раны, если стригаль по
оплошности вместе с шерстью отхватывал у овцы клок мяса.
