Не сразу можно было заметить, что здание монастыря
двухэтажное, потому что стояло оно за оградой, поодаль от дороги, в глубине
просторного двора. Четыре монахини ордена милосердных сестер жили в верхнем
этаже, одну из них никогда никто не видел — она исполняла должность экономки;
три большие комнаты внизу служили классами. По всем четырем сторонам здания
снаружи шла широкая крытая веранда, в дождь ученикам разрешалось чинно сидеть
здесь во время перемены и завтрака, но в погожие дни никто из детей не смел
сюда сунуться. Несколько ветвистых смоковниц давали кое-какую тень просторному
двору перед школой, а позади нее пологий спуск вел к поросшему травой кругу,
вежливо именуемому «крикетной площадкой» — здесь и правда частенько играли в
крикет.
Боб и его братья застыли на месте, не обращая внимания на
приглушенные смешки остальных, а те вереницей двинулись в дом под звуки гимна
«Вера наших отцов», который бренчала на плохоньком школьном фортепьяно сестра
Кэтрин. Лишь когда вся вереница скрылась в дверях, сестра Агата, все время
стоявшая точно суровое изваяние, повернулась и, величественно шурша по песку
широчайшим саржевым подолом, прошествовала к детям Клири.
Мэгги уставилась на нее во все глаза — она никогда еще не
видела монахини. И правда, необычайное зрелище, живого — только три красных пятна:
лицо и руки сестры Агаты, а остальное — ослепительно белый крахмальный чепец и
нагрудник, и черным-черны складки необъятного одеяния, да с железной пряжки —
кольца, скрепляющего на плотной талии широкий кожаный пояс, свисают тяжелые
деревянные четки. Кожа сестры Агаты навек побагровела от чрезмерного
пристрастия к чистоте и от острых, как бритва, краев чепца, стискивающих голову
спереди, и то, что даже трудно назвать лицом, словно существовало само по себе,
никак не связанное с телом: на двойном подбородке, немилосердно сжатом тисками
того же головного убора, там и сям пучками торчали волосы. А губ вовсе не
видно, озабоченно сжаты в жесткую черту — нелегкая задача быть невестой
христовой в такой вот глуши, в далекой колонии, где времена года — и те шиворот
навыворот, если дала монашеский обет полвека назад в тихом аббатстве в милом
Килларни, на юге милой Ирландии. Стальная оправа круглых очков безжалостно
выдавила на переносье сестры Агаты две ярко-красные отметины, из-за стекол
подозрительно высматривали блекло-голубые злые глазки.
— Ну, Роберт Клири, почему вы опоздали? —
отрывисто рявкнула сестра Агата, в голосе ее не осталось и следа былой
ирландской мягкости.
— Простите, сестра Агата, — без всякого выражения
сказал Боб, все еще не сводя голубовато-зеленых глаз с тонкой, подрагивающей в
воздухе трости.
— Почему вы опоздали? — повторила монахиня.
— Простите, сестра Агата.
— Начинается новый учебный год, Роберт Клири, и я
полагаю, что хотя бы сегодня ты мог постараться прийти вовремя.
Мэгги бросило в дрожь, но она собрала все свое мужество.
— Ой, извините, это все из-за меня! — пропищала
она. Взгляд блеклых голубых глаз передвинулся с Боба на Мэгги и пронизал ее
насквозь; в простоте душевной девочка не подозревала, что нарушила первое
правило в нескончаемой войне не на жизнь, а на смерть между учителями и
учениками: пока тебя не спросят, молчи. Боб поспешно лягнул ее по ноге, и Мэгги
растерянно покосилась на него.
— Почему из-за тебя? — спросила монахиня. Никогда
еще с Мэгги не говорили так сурово.
— Ну, меня за столом стошнило, даже до штанишек дошло,
и маме пришлось меня вымыть и переодеть, и я всех задержала, — простодушно
объяснила Мэгги.
Ничто не дрогнуло в лице сестры Агаты, только рот стал
совсем как сжатая до отказа пружина да кончик трости немного опустился.
— Это еще что? — отрывисто спросила она Боба,
словно перед нею появилось какое-то неведомое и до крайности отвратительное
насекомое.
— Извините, сестра Агата, это моя сестренка Мэгенн.
— Так объяснишь ей на будущее, Роберт, что есть вещи, о
которых воспитанные люди, настоящие леди и джентльмены, никогда не упоминают.
Никогда, ни при каких обстоятельствах мы не называем предметы нашей нижней
одежды, в приличных семьях детям это правило внушают с колыбели. Протяните
руки, вы все.
— Но ведь это из-за меня! — горестно воскликнула
Мэгги и протянула руки ладонями вверх — она тысячу раз видела дома, как это
изображали братья.
— Молчать! — прошипела, обернувшись к ней, сестра
Агата. — Мне совершенно неинтересно, кто из вас виноват. Опоздали все, значит,
все заслуживают наказания. Шесть ударов, — с холодным удовлетворением
произнесла она приговор.
В ужасе смотрела Мэгги, как Боб протянул недрогнувшие руки и
трость так быстро, что не уследить глазами, опять и опять со свистом опускается
на раскрытые ладони, на самую чувствительную мякоть. После первого же удара на
ладони вспыхнула багровая полоса, следующий удар пришелся под самыми пальцами,
там еще больнее, и третий — по кончикам пальцев, тут кожа самая тонкая и
нежная, разве что на губах тоньше. Сестра Агата целилась метко. Еще три удара
достались другой руке, потом сестра Агата занялась следующим на очереди —
Джеком. Боб сильно побледнел, но ни разу не охнул, не шевельнулся, так же
вытерпели наказание и Джек, и даже тихий, хрупкий Стюарт.
Потом трость поднялась над ладонями Мэгги — и она невольно
закрыла глаза, чтоб не видеть, как опустится это орудие пытки. Но боль была как
взрыв, будто огнем прожгло ладонь до самых костей, отдалось выше, выше, дошло
до плеча, и тут обрушился новый удар, а третий, по кончикам пальцев,
нестерпимой мукой пронзил до самого сердца. Мэгги изо всей силы прикусила
нижнюю губу, от стыда и гордости она не могла заплакать, от гнева, от
возмущения такой явной несправедливостью не смела открыть глаза и посмотреть на
монахиню; урок был усвоен прочно, хотя суть его была отнюдь не в том, чему
хотела обучить сестра Агата.
Только к большой перемене боль в руках утихла. Все утро
Мэгги провела как в тумане: испуганная, растерянная, она совершенно не
понимала, что говорится и делается вокруг. В классе для самых младших ее
толкнули на парту в последнем ряду, и до безрадостной перемены, отведенной на
завтрак, она даже не заметила, кто ее соседка по парте; в перемену она забилась
в дальний угол двора, спряталась за спины Боба и Джека. Только строгий приказ
Боба заставил ее приняться за хлеб с джемом, который приготовила ей Фиа.
Когда снова зазвонил колокол на уроки и Мэгги нашла свое
место в веренице учеников, туман перед глазами уже немного рассеялся, и она
стала замечать окружающее. Обида на позорное наказание ничуть не смягчилась, но
Мэгги высоко держала голову и делала вид, будто ее вовсе не касается, что там
шепчут девчонки и почему подталкивают друг друга в бок.
Сестра Агата со своей тростью стояла перед рядами учеников;
сестра Диклен сновала то вправо, то влево позади них; сестра Кэтрин села за
фортепьяно — оно стояло в классе младших, у самой двери, — и в подчеркнуто
маршевом ритме заиграла «Вперед, христово воинство». Это был, в сущности,
протестантский гимн, но война сделала его и гимном католиков тоже. Милые детки
маршируют под его звуки и впрямь как крохотные солдатики, с гордостью подумала
сестра Кэтрин.
