Одно никогда не пугало Люка — тяжелая работа: он наслаждался
ею, как иные наслаждаются бездельем, потому ли, что отец его был пьяница и
посмешище всего города, или потому, что унаследовал трудолюбие
матери-немки, — причина никого никогда не интересовала.
Он подрос и получил работу чуть посложней — бегал по сараю,
подхватывал взлетающие из-под «ящерок», словно воздушные змеи, широкие сплошные
полосы шерсти и относил к столу для подрубки. Потом научился «подрубать» —
отщипывать слипшиеся от грязи края — и относил настриженную шерсть в лари, где
ее оценит наметанным глазом аристократ среди мастеров овцеводческого дела —
сортировщик; сортировщик шерсти подобен дегустатору вин или парфюмеру — он не
научится своему искусству, если не обладает еще и особым врожденным чутьем. У
Люка такого чутья не было, значит, чтобы зарабатывать побольше, — а он
непременно этого хотел, — надо было стать либо прессовщиком, либо
стригалем. У него вполне хватило бы силы работать прессом, сжимать уже
рассортированную шерсть в тюки, но первоклассный стригаль может заработать
больше.
Его уже знали во всем Западном Квинсленде как отличного
работника, и он без особого труда получил право на опыте учиться стрижке. В нем
счастливо сочетались ловкость и уверенность движений, сила и выносливость —
все, что нужно, чтобы стать первоклассным стригалем. Вскоре Люк уже стриг
двести с лишком овец за день, шесть дней в неделю, получая по фунту за сотню; и
это — узкими длинными ножницами, похожими на болотных ящериц, их так и называют
— «ящерки». Инструмент новозеландских стригалей — большие ножницы с широким
редким гребнем — в Австралии запрещен, хоть он и удваивает выработку стригаля.
Тяжкий это труд: сгибаешься вдвое, овцу зажал между колен и
быстро ведешь ножницы вдоль тела овцы, стараясь снимать шерсть одной длинной
полосой, чтобы как можно меньше оставалось достригать, да еще снимать ее надо
вплотную к шероховатой, обвислой коже, чтоб угодить владельцу, — ведь он
мгновенно коршуном накинется на стригаля, посмевшего нарушить стандарты
стрижки. Но Люк был не против жары, и пота, и жажды, что заставляла выпивать за
день по меньшей мере три галлона воды, и не против несчетных, неотвязных
мучительниц — мух, к мухам он привык с колыбели. Он был даже не против овец — самой
страшной пытки стригаля: овцы бывают разные, у иных кожа бугристая или влажная,
шерсть чересчур длинная или клочковатая, или сбилась комьями, или полна мух, но
все они мериносы, а значит, заросли шерстью до самых носов и копыт, и у всех
эта бугристая тонкая кожа скользит под пальцами, как промасленная бумага.
Нет, Люк был не против самой работы, чем напористей он
работал, тем веселей ему становилось; досаждало другое — шум, зловоние, тошно
взаперти, в четырех стенах. Сарай для стрижки овец — сущий ад, другого такого
не сыщешь. Нет, ему нужно иное, он намерен сам стать хозяином, расхаживать взад
и вперед вдоль рядов согнувшихся в три погибели стригалей и следить, как из-под
их быстрых ловких ножниц струится его богатство, шерсть его собственных овец.
Хозяин, шишка важная, в креслице сидит,
И всякую промашку он мигом углядит, -
Так поется в старой песне стригалей, и вот эту-то роль
избрал для себя на будущее Люк О'Нил. Он станет хозяином, важной шишкой,
землевладельцем и овцеводом. Весь век стригалить на других, чтоб согнулась
спина и руки стали неестественно длинные, — нет, это не по нем; он желает
работать в свое удовольствие на чистом воздухе и глядеть, как к нему рекой
текут денежки. Он не бросал работу стригаля только в расчете выдвинуться в первейшие
знаменитые мастера, каких можно перечесть по пальцам, — такой мастер
умудряется обработать за день больше трехсот мериносов, и все строго по
стандарту и только узкими «ящерками». Такие нередко бьются об заклад, сколько
успеют остричь, и выигрывают на этом немалые деньги сверх заработка. На беду,
из-за чересчур высокого роста Люку приходилось тратить лишние доли секунды,
наклоняясь к овцам, и это мешало ему возвыситься из первоклассных мастеров в
сверхмастера.
Тогда его довольно ограниченный ум стал изыскивать другие
способы достичь вожделенной цели; примерно в эту пору Люк заметил, что нравится
женщинам. Первую попытку он проделал, нанявшись овчаром в Гнарлунгу — у этой
фермы была только одна наследница, притом почти молодая и почти недурная собой.
Но, как на зло, она предпочла «Помми-желторотика», иначе говоря — новичка,
только-только из Англии, о чьих необычайных похождениях уже складывались в
лесном краю легенды. После Гнарлунги Люк взялся объезжать лошадей в Бингелли,
здесь он нацелился на уже немолодую и некрасивую наследницу фермы, коротавшую
свои дни в обществе папаши-вдовца. Он чуть не завоевал сердце и руку бедняжки
Дот, но под конец она покорилась отцовской воле и вышла за шестидесятилетнего
бодрячка — владельца соседних земель.
На эти две неудачные попытки у Люка ушло больше трех лет
жизни, после чего он решил, что тратить двадцать месяцев на каждую наследницу
слишком долго и скучно. Куда приятней бродить по стране, нигде надолго не
задерживаясь, — шире станет поле поисков, и в конце концов наткнешься на
что-нибудь подходящее. И он с истинным наслаждением начал перегонять гурты по
дорогам Западного Квинсленда, вдоль Купера и Дайамантины, к Барку, к Разливу
Буллу, вплоть до западного края Нового Южного Уэльса. Ему уже минуло тридцать —
самое время подыскать курочку, способную снести для него хоть подобие желанного
золотого яичка.
О Дрохеде кто же не слыхал, но Люк навострил уши, прослышав,
что там имеется единственная дочка. Всему имению она, конечно, не наследница,
но можно надеяться, что ей дадут в приданое скромную сотню тысяч акров
где-нибудь около Кайнуны или Уинтона. В джиленбоунской округе места хорошие, но
на вкус Люка уж слишком лесистые, простора маловато. Его манили необъятные дали
Западного Квинсленда, там, сколько хватает глаз, колышется море трав, и про
деревья только смутно вспоминаешь — есть что-то такое где-то на востоке. А тут
трава, трава, куда ни глянь, без конца и края, и, если повезет, можно
прокормить по овце на каждые десять акров своей земли. Ведь бывает порой и так,
что нигде ни травинки, просто голая ровная пустыня, черная, иссохшая,
потрескавшаяся от жажды земля. У каждого свой рай; трава, солнце, зной и мухи —
вот рай, о каком мечтал Люк О'Нил.
Он подробно расспросил про Дрохеду Джимми Стронга, агента по
продаже движимого и недвижимого имущества, который подвез его сюда в первый
день, и тот нанес ему тяжкий удар, объяснив, что настоящий владелец Дрохеды —
католическая церковь. Но теперь Люк уже знал, что женщины — наследницы богатых
имений встречаются не часто; и когда Джимми Стронг прибавил, что у единственной
дочки имеется кругленькая сумма на счету в банке и несколько любящих братьев,
он решил действовать, как задумано.
Однако, хотя Люк давно поставил себе цель — заполучить сто
тысяч акров где-нибудь около Кайнуны или Уинтона и упорно к этому стремился, в
глубине души он любил звонкую монету куда нежней, чем все, что в конце концов
можно купить за деньги; всего неодолимей влекла его не земля и не скрытые в ней
силы, но будущий собственный счет в банке, аккуратные ряды цифр, что станут
расти и множиться, означая сумму, положенную на его, Люка, имя. Не земель
Гнарлунги или Бингелли он жаждал всем своим существом, но их стоимости в
звонкой монете. Человек, который и вправду жаждет заделаться важной шишкой,
хозяином и землевладельцем, не стал бы добиваться Мэгги Клири, у которой ни
акра земли за душой. И такой человек не ощутит каждой жилкой, каждой мышцей
наслаждения от тяжелой работы, как ощущал Люк О'Нил.
