Как безумная, она отбивалась от чего-то жестокого,
непонятного, но Люк придавил ее всей тяжестью, ладонью заглушил ее крики, и
пытка все длилась, длилась без конца. Люк не пробудил волнения в ее теле, и она
чисто физически совершенно не готова была к происходящему, а Люк не унимался и
все чаще, все громче, со свистом дышал сквозь стиснутые зубы; и вдруг что-то
изменилось, он затих, вздрогнул всем телом, передернулся, и трудно глотнул. И
наконец-то, слава богу, оставил ее, задыхаясь, вытянулся рядом на спине, и
жгучая боль стала глуше.
— В следующий раз тебе уже не будет худо, — еле
выговорил Люк. — Женщине всегда больно в первый раз.
Так что же ты мне заранее не сказал! — в ярости хотела
бы крикнуть Мэгги, но не хватало сил вымолвить хоть слово, всем своим существом
она жаждала одного — умереть. Не только от боли, но оттого, что поняла: для
Люка она сама ничто, всего лишь приспособление для его удовольствия.
Во второй раз боль была ничуть не меньше, и в третий тоже;
Люк злился, он воображал, что некоторое неудобство (так он определял ощущения
Мэгги) чудом пройдет после первого же раза, и понять не мог, с какой стати она
отбивается и кричит; в сердцах он повернулся к ней спиной и уснул. А Мэгги
лежала на спине, слезы катились по вискам, смачивали густые волосы; умереть бы,
умереть или вернуться к прежней жизни в Дрохеде…
Так вот о чем говорил отец Ральф, когда несколько лет назад
сказал ей, что тот потаенный путь в ее теле связан с рождением детей? Приятным
же образом открылся ей смысл его слов. Не удивительно, что он предпочел не
объяснять подробнее. А Люку такое очень нравится, вот он и проделал все это три
раза подряд. Ему-то явно не больно. И потому она ненавидит, да, ненавидит и все
это, и его самого.
Она совсем измучилась, пыткой было малейшее движение;
медленно, с трудом повернулась на бок, спиной к Люку, зарылась лицом в подушку
и заплакала. Сон не шел, а вот Люк спал крепким сном, от ее робких, осторожных
движений даже не изменился ни разу ритм его спокойного дыхания. Спал он очень
спокойно и тихо, не храпел, не ворочался, и Мэгги, дожидаясь позднего рассвета,
думала: если б достаточно было просто лежать рядом в постели, она бы, пожалуй,
ничего не имела против такого мужа. А потом рассвело — так же внезапно и
нерадостно, как с вечера стемнело; и так странно было, что не поют петухи и не
слышно других голосов пробуждающейся Дрохеды, где утро шумно встречали овцы и
лошади, свиньи и собаки.
Проснулся Люк, повернулся к ней, Мэгги почувствовала — он
целует ее плечо, но она так устала, так затосковала по дому, что уже не думала
о стыдливости, не стала укрываться.
— А ну, Мэгенн, дай-ка на тебя поглядеть, —
скомандовал он и положил ей руку на бедро. — Будь паинькой, повернись ко
мне.
Сегодня утром ей было все равно; морщась, она повернулась на
другой бок и подняла на Люка погасшие глаза.
— Мне не нравится имя Мэгенн. — Только на такой
протест ее и хватило. — Лучше зови меня Мэгги.
— А мне не нравится Мэгги. Но если тебе уж так не по
вкусу Мэгенн, давай буду звать тебя Мэг. — Он мечтательно обвел всю ее
взглядом. — До чего ж ты складненькая. — Коснулся ее груди, мягкого,
равнодушного розового соска. — Вот что лучше всего. — Взбил повыше
подушки, откинулся на них, улыбнулся. — Ну, Мэг, поцелуй меня. Теперь твой
черед за мной поухаживать, может, тебе это придется больше по вкусу, а?
Никогда, до самой смерти не захочу тебя целовать, подумала
Мэгги и посмотрела на его длинное мускулистое тело, поросшее темной шерстью на
груди и на животе. А какие волосатые у него ноги! Мэгги росла среди мужчин,
которые при женщинах никогда не снимали ничего из одежды, но в жару в открытом
вороте рубашки видно было, что на груди у них растут волосы. Однако отец и
братья были светловолосые, и в этом не было ничего отталкивающего; а этот,
темноволосый, оказался чужим, отвратительным. У Ральфа голова была такая же
темная, но Мэгги хорошо помнила, что грудь у него гладкая, смуглая, безволосая.
— Слышишь, что я говорю, Мэг! Поцелуй меня. Она
перегнулась и поцеловала его; он подставил ладони чашками ей под груди и
потребовал еще и еще поцелуев, потом потянул одну ее руку книзу. Она оторвала
губы от подневольного поцелуя и в испуге посмотрела на то, что росло и менялось
у нее под рукой.
— Нет-нет, Люк, больше не надо! — вскрикнула
она. — Пожалуйста, прошу тебя, не надо!
Синие глаза оглядели ее пристально, испытующе.
— Так уж было больно? Ладно, поступим по-другому,
только сделай милость, не будь такой деревяшкой.
Он притянул ее к себе и припал губами к груди, как в машине
в тот вечер, когда она обрекла себя на это замужество. Тело Мэгги терпело, а
мысли были далеко; хорошо хоть, что он не повторяет вчерашнего и нет той боли,
больно просто потому, что все ноет от каждого движения. Мужчин невозможно
понять, что за удовольствие они в этом находят. Это отвратительно, какая-то
насмешка над любовью. Не надейся Мэгги, что все это завершится появлением
ребенка, она раз и навсегда отказалась бы этим заниматься.
— Я нашел тебе работу, — сказал Люк, когда они
завтракали в столовой гостиницы.
— Что ты, Люк? Ведь сначала я должна устроить для нас
хороший, уютный дом. А у нас еще и нет никакого дома!
— Нам вовсе не к чему брать в аренду дом, Мэг. Я
отправляюсь рубить сахарный тростник, все уже улажено. Лучшая артель рубщиков
во всем Квинсленде — под началом одного малого по имени Арне Свенсон, у него
там и шведы, и поляки, и ирландцы; покуда ты отсыпалась после поезда, я ходил к
этому Свенсону. Ему не хватает одного работника, и он согласен взять меня на
пробу. А стало быть, я поселюсь с ними со всеми в бараке. Работать будем шесть
дней в неделю, от зари до зари. Мало того, мы будем разъезжать по всему
побережью, смотря где найдется работа. Чем больше я нарублю, тем больше получу
денег, а если справлюсь и Арне оставит меня в артели, буду выгонять в неделю не
меньше двадцати фунтов. Двадцать кругляков! Представляешь?
— Я не понимаю. Люк, разве мы будем жить врозь?
— Иначе нельзя, Мэг! Артельные не согласятся, чтоб тут
же в бараке жила женщина, а для тебя одной на что снимать дом? И ты вполне можешь
работать, все деньги нам пригодятся для фермы.
— А где же мне жить? И на какую работу я пойду? Я умею
пасти овец, так ведь тут их нет.
— Да, вот это жалко. Потому я и подыскал тебе работу с
жильем, Мэг. И стол задаром, не будет у меня расхода на твою кормежку. Пойдешь
служить горничной в Химмельхох, в дом Людвига Мюллера. У этого Мюллера
богатейшие плантации сахарного тростника на всю округу, а жена хворая, не
управляется одна по дому. Завтра утром я тебя к ним свезу.
— Когда же мы будем видеться. Люк?
— По воскресеньям. Людвиг знает, что мы женаты, он не
против на воскресные дни тебя отпускать.
