В тростнике полно всякой живности: кишмя кишат мелкие и
крупные крысы, тараканы, жабы, пауки, змеи, осы, мухи, пчелы. Вдоволь любой
твари, способной свирепо укусить или жестоко ужалить. Потому-то рубщики сначала
опаляют урожай — уж лучше работать в грязи и саже, чем в зеленом тростнике
среди этой хищной дряни. И все равно не обходится без укусов и царапин. Не будь
башмаков, ноги Люка пострадали бы еще сильней, чем руки, но рукавиц ни один
рубщик не наденет. В рукавицах работаешь медленней, а в этой игре время —
деньги. И потом, рукавицы — это для неженок.
Перед заходом солнца Арне крикнул всем, чтоб кончали, и
подошел посмотреть, много ли успел Люк.
— Ото, приятель, неплохо! — закричал он и хлопнул
Люка по спине. — Пять тонн, для первого дня совсем неплохо!
До бараков было недалеко, но тропическая ночь настала
мгновенно, и пришли туда уже в темноте. Не заходя внутрь, все забрались нагишом
в душевую и уже оттуда, с полотенцами вокруг бедер, двинулись в барак, где на
столе ждали горы еды: кто-нибудь из рубщиков по очереди неделю стряпал на всю
артель, каждый — то блюдо, какое умел. Сегодня приготовлены были говядина с
картофелем, испеченные в золе пресные лепешки и пудинг с джемом; люди жадно
накинулись на еду и уплели все до последней крошки.
В бараке, сколоченном из листов рифленого железа, вдоль стен
тянулись два длинных ряда железных коек; вздыхая и кляня сахарный тростник на
чем свет стоит с такой изобретательностью, что им позавидовал бы любой погонщик
волов, рубщики нагишом повалились на простыни небеленого холста, опустили
москитные сетки и в два счета уснули крепким сном, только и виднелась на каждой
койке за марлевым пологом смутная, неподвижная тень.
Люка задержал Арне.
— Покажи-ка руки. — Он осмотрел ладони в
кровоточащих ссадинах, волдырях и уколах. — Первым делом отмой их получше,
потом намажь, вот мазь. И мой тебе совет, каждый вечер втирай кокосовое масло,
ни дня не пропускай. Ручищи у тебя что надо, если еще и спина выдержит, станешь
неплохим рубщиком. За неделю приспособишься, будет не так больно.
В великолепном крепком теле Люка болела и ныла каждая мышца;
он только и чувствовал безмерную, нестерпимую боль. Смазал и перевязал руки,
задернув москитную сетку, растянулся на отведенной ему койке среди других таких
же тесных и душных клеток и закрыл глаза. Догадайся он заранее, в какой попадет
переплет, нипочем не растрачивал бы себя на Мэгги; ее образ — поблекший,
нежеланный, никчемный — отодвинулся куда-то в дальний угол сознания. Уже ясно:
покуда он работает рубщиком, ему будет не до нее.
Как и предсказывал Арне, прошла неделя, пока Люк освоился с
работой и стал рубить обязательные восемь тонн за день — норма, которую
спрашивал швед с каждого члена артели. И тогда он решил перещеголять самого
Арне. Зарабатывать больше других, а то и стать партнером старшого. Но главное,
ему хотелось, чтобы и на него смотрели так же почтительно и восторженно: Арне
тут для всех почти бог, ведь он лучший рубщик в Квинсленде, а значит, пожалуй,
во всем белом свете. Когда субботним вечером артель отправилась в город,
тамошние жители наперебой угощали Арне ромом и пивом, а женщины так и вились
вокруг него пестрым роем. У Арне с Люком оказалось очень много общего. Оба тщеславны,
обоим льстят восхищенные женские взгляды, но восхищением все и кончается. На
женщин их не хватает — все силы отданы тростнику.
Для Люка в этой работе заключалась и красота и мученье,
каких он словно бы жаждал всю жизнь. Наклониться, выпрямиться, вновь
наклониться… особый ритм, некий обряд, словно участвуешь в таинстве, которое
доступно лишь, избранным. Ибо, как растолковал Люку, присматриваясь к нему,
Арне, достичь совершенства в этой работе значит стать лучшим из лучших в
отборном отряде самых первоклассных работников на свете: куда бы ты ни попал,
можешь гордиться собой, потому что знаешь — за редчайшими исключениями никто из
окружающих и дня не выдержал бы на плантации сахарного тростника. Сам
английский король — и тот не выше тебя, и, узнай он тебя, сам английский король
восхищался бы тобой. Ты вправе с жалостью и презрением смотреть на докторов и
адвокатов, на бумагомарак и прочих гордецов. Рубить сахарный тростник, как
умеет только охочий до денег белый человек, — вот подвиг из подвигов, величайшее
достижение.
Люк садится на край койки, чувствует, как вздуваются на
руках бугры мускулов, оглядывает свои мозолистые, в рубцах и шрамах ладони,
длинные, стройные, темные от загара ноги и улыбается. Кто может справиться с
такой работой и не только выжить, но и полюбить ее, тот поистине настоящий
мужчина. Еще неизвестно, может ли английский король сказать то же самое о себе.
Мэгги не видела Люка целый месяц. Каждое воскресенье она
пудрила блестящий от жары нос, надевала нарядное шелковое платье (впрочем, от
пытки чулками и комбинацией она отказалась) и ждала супруга, а он все не
являлся. Энн и Людвиг Мюллер молча смотрели, как угасает ее оживление вместе с
еще одним воскресным днем, когда разом опускается ночная тьма, словно падает
занавес, скрывая ярко освещенную, но пустую сцену. Не то чтобы Мэгги очень
жаждала его видеть, но, как-никак, он принадлежит ей, или она ему, или как бы
это поточней сказать. Стоило вообразить, что он вовсе о ней и не думает, тогда
как она все время, дни и недели напролет в мыслях ждет его, стоило вообразить
такое — и ее захлестывали гнев, разочарование, горечь унижения, стыд, печаль.
Как ни отвратительны были те две ночи в данглоуской гостинице, тогда по крайней
мере она была для Люка на первом месте; и вот, оказывается, лучше бы тогда не
кричать от боли, а прикусить язык. Да, конечно, в этом вся беда. Ее мучения
досадили ему, отравили удовольствие. Она уже не сердилась на него за равнодушие
к ее страданиям, а раскаивалась и под конец решила, что сама во всем виновата.
На четвертое воскресенье она не стала наряжаться и шлепала
по кухне босиком, в безрукавке и шортах, готовила горячий завтрак для Энн и
Людвига — раз в неделю они позволяли себе столь несообразную роскошь. Заслышала
шаги на заднем крыльце, обернулась, хотя на сковороде брызгалось и шипело сало,
и растерянно уставилась на громадного косматого детину в дверях. Люк? Неужели
это Люк? Он и на человека не похож, будто вырублен из камня. Но каменный идол
прошел по кухне, смачно поцеловал Мэгги и подсел к столу. Она разбила яйца,
вылила на сковороду и подбавила еще сала.
Вошла Энн Мюллер, учтиво улыбнулась, ничем не показывая, что
зла на него. Ужасный человек, о чем он только думал, на столько времени
забросил молодую жену!
— Наконец-то вы вспомнили, что вы человек
женатый, — сказала она. — Пойдемте на веранду, позавтракайте с нами.
Помогите Мэгги, Люк, отнесите яичницу. А корзинку с поджаренным хлебом я,
пожалуй, и в зубах снесу.
Людвиг Мюллер родился в Австралии, но в нем ясно
чувствовалась немецкая кровь: лицо побагровело под дружным натиском солнца и
пива, почти квадратная седеющая голова, бледно-голубые глаза истинного
прибалтийца. И ему, и его жене Мэгги пришлась очень по душе, и они радовались,
что им так повезло с помощницей. Особенно благодарил судьбу Людвиг, он видел,
как повеселела Энн с тех пор, как в доме засияла эта золотая головка.
