— Каково рубится тростник? — спросил он,
накладывая на тарелку яичницу с салом.
— Хотите верьте, хотите нет, а мне это дело очень
нравится! — засмеялся Люк и тоже взял солидную порцию.
Людвиг остановил на этом красивом лице проницательный взгляд
и кивнул:
— Охотно верю. По-моему, у вас для этого и нрав самый
подходящий и сложены вы как надо. Можете опередить других и чувствуете свое
превосходство.
Связанный своим наследством — плантациями сахарного
тростника, делом, весьма далеким от науки, не имея никакой надежды сменить одно
на другое, Людвиг страстно увлекался изучением природы человеческой и перечитал
немало толстых томов в сафьяновых переплетах с такими именами на корешках, как
Фрейд и Юнг, Гексли и Рассел.
— Я уж думала, вы никогда не приедете повидаться с
Мэгги, — сказала Энн, смазывая ломтик поджаренного хлеба кисточкой,
смоченной в жидком топленом масле: только в таком виде и можно в этом краю есть
масло, а все же лучше, чем ничего.
— Ну, мы с Арне решили некоторое время работать и по
воскресеньям. Завтра едем в Ингем.
— Значит, бедняжка Мэгги совсем редко будет вас видеть.
— Мэг понимает, что к чему. Это ведь только годика на
два, и летом будет перерыв в работе. Арне говорит, он на это время пристроит
меня на рафинадную фабрику в Сиднее, и я смогу взять Мэг с собой.
— Почему вам приходится так много работать, Люк? —
спросила Энн.
— Надо, чтоб хватило денег купить землю на западе,
где-нибудь в Кайнуне. Мэг вам разве не говорила?
— К сожалению, наша Мэгги мало говорит о своих делах.
Расскажите нам сами, Люк.
И они втроем слушали его и следили за живой игрой
загорелого, энергичного лица, за блеском синих-синих глаз; с той минуты, когда
перед завтраком Люк появился на пороге кухни, Мэгги не вымолвила ни слова. А он
не умолкая расписывал яркими красками расчудесный край света: какие там сочные
травы, как разгуливают, красуясь, по единственной в Кайнуне пыльной дороге
огромные серые птицы — бролга и, словно птицы, проносятся тысячные стада
кенгуру, и как там сухо и жарко печет солнце.
— И в один прекрасный день солидный кус этой
распрекрасной земли станет моим. Мэг тоже вкладывает кой-какие деньги, и мы
работаем полным ходом, так что на все про все уйдет годика четыре-пять, не
больше. Можно бы справиться быстрей, если мне взять участок похуже, но я теперь
знаю, сколько могу наработать рубщиком, так что охота поработать дольше, зато
уж участок будет что надо. — Люк наклонился над столом, обхватил чашку чая
широкими, в рубцах и шрамах ладонями. — Я ведь вчера почти что обогнал
Арне, скажу я вам! Нарубил одиннадцать тонн за один только день!
Людвиг присвистнул с искренним восхищением, и они заговорили
о том, сколько можно нарубить за день. Мэгги маленькими глотками пила крепкий,
почти черный чай без молока. Ох, Люк, Люк! Сперва говорил, годика два, теперь
уже четыре-пять, и кто знает, сколько лет он назовет, заговорив о сроках в
следующий раз? Люк от всего этого в восторге, сразу видно. Так откажется ли он
от этой работы, когда настанет срок? Захочет ли отказаться? И еще вопрос, есть
ли у нее желание ждать так долго, чтобы это выяснить? Мюллеры люди очень добрые
и вовсе не изнуряют ее работой, но если уж надо жить без мужа, так нет места лучше
Дрохеды. За месяц, что Мэгги провела в Химмельхохе, она ни дня не чувствовала
себя по-настоящему здоровой — совсем не хотелось есть, то и дело невесть что
творилось с желудком, она ходила сонная, вялая и никак не могла встряхнуться. А
ведь она привыкла всегда быть бодрой и свежей, и это невесть откуда взявшееся
недомогание пугало ее.
После завтрака Люк помог ей перемыть посуду, потом повел
прогуляться к ближнему полю сахарного тростника и все время только и говорил
про сахар и про рубку, и что жить на свежем воздухе красотища, и какие в артели
у Арне отличные парни — красотища, и вообще работать рубщиком куда лучше, чем,
например, стригалем, не сравнить!
Потом они опять поднялись на холм; Люк повел Мэгги в чудесно
прохладный уголок под домом, между столбами-опорами. Энн устроила здесь
оранжерею: повсюду расставлены были обрезки глиняных труб разной вышины и
ширины, а в них насыпана земля и посажены всякие вьющиеся или раскидистые
растения — орхидеи всевозможных пород и расцветок, папоротники, диковинные вьюнки
и кусты. Под ногами земля была мягкая, смолисто пахла свежей щепой; сверху, с
балок, свисали огромные проволочные корзины, и в них тоже — папоротник,
орхидеи, туберозы; в гнездах из древесной коры, прикрепленных к столбам, росли
еще вьюнки, а у оснований труб цвела великолепная, яркая, всех оттенков
бегония. Здесь было любимое убежище Мэгги, единственное, что полюбилось ей в
Химмельхохе, как ни один уголок в Дрохеде. Ведь в Дрохеде на такой крохотной
площадке никогда не выросло бы столько всякий всячины, слишком сухой там
воздух.
— Смотри, Люк, правда, прелесть? Как ты думаешь, может
быть, года через два мы могли бы снять для меня домик? Мне ужасно хочется самой
устроить что-нибудь в этом роде.
— Да на какого беса тебе жить одной в целом доме?
Слушай, Мэг, тут ведь не Джилли, в здешних местах женщине опасно жить одной. У
Мюллеров тебе куда лучше, верно тебе говорю. Разве тебе у них плохо?
— Мне хорошо — насколько может быть хорошо в чужом
доме.
— Знаешь, Мэг, ты уж мирись с тем, что есть, покуда мы
не переселимся на запад. Нельзя нам так тратить деньги — снимать дом, и чтоб ты
жила ничего не делая, и еще откладывать. Понятно тебе?
— Да, Люк.
Он так разволновался, что даже забыл, чего ради повел ее в
этот уголок под домом — хотел поцеловать ее. Вместо этого он словно бы небрежно
ее шлепнул — пожалуй, слишком крепко, слишком больно для небрежного
шлепка, — и пошел прочь к тому месту на дороге, где оставил, прислонив к
дереву, свой велосипед. Чтобы повидаться с ней, он двадцать миль крутил педали,
лишь бы не тратиться на поезд и автобус, и теперь надо было снова крутить
педали, одолевая двадцать миль обратного пути.
— Бедная девочка! — сказала мужу Энн. — Убить
его мало!
Настал и прошел январь, месяц, когда у рубщиков меньше всего
работы, но Люк не показывался. Тогда, навестив Мэгги, он что-то пробормотал о
том, как захватит ее с собою в Сидней, а вместо этого поехал в Сидней с Арне.
Арне человек холостой, и у него есть тетка, а у тетки свой дом в Розелле,
откуда можно дойти пешком (не тратиться на трамвай, опять же выгода) до
рафинадной фабрики. В этих исполинских цементных стенах, встающих на холме,
точно крепость, для рубщика со знакомствами всегда найдется работа. Люк и Арне
складывали мешки с сахаром в ровные штабеля, а в свободное время купались,
плавали, носились, балансируя на доске, по волнам прибоя.
А Мэгги осталась в Данглоу, у Мюллеров, и не чаяла дождаться
конца мокреди (так тут называли время дождей и муссонов). Сушь здесь длилась с
марта до ноября и в этой части австралийского материка была не таким уж сухим
временем, но по сравнению с мокредью казалась блаженной порой. Во время мокреди
небеса поистине разверзались и низвергали настоящие водопады — лило не целыми
днями напролет, а порывами, приступами, и между этими потопами все вокруг
словно дымилось, белые клубы пара поднимались над плантациями сахарного
тростника, над землей, над зарослями кустарника, над горами.
