— Разумеется, сначала вы получите некоторую подготовку
и наставления в Риме. На это уйдет около полугода, и эти полгода я буду с вами,
представлю вас моим друзьям. Я хочу, чтобы они узнали вас, потому что придет
время, когда я вас вызову, Ральф, и вы станете моим помощником в Ватикане.
— Как мне вас благодарить, ваше высокопреосвященство!
Ведь это вам я обязан столь высокой честью!
— Слава богу, у меня хватает ума разглядеть человека
одаренного, кому не следует прозябать в безвестности. А теперь преклоним колена,
Ральф, и помолимся. Велика милость божия.
Четки и требник епископа Ральфа лежали на соседнем столике;
дрожащей рукой он потянулся за четками и нечаянно сбросил требник на пол.
Требник раскрылся на середине. Архиепископ оказался ближе — он поднял книжку и
с любопытством посмотрел на нечто коричневое, сухое и тонкое, что было некогда
розой.
— Как странно! Почему вы это храните? Что это, память о
родине или, может быть, о матери?
Проницательные глаза, глаза, которых не обмануть хитростью и
увертками, смотрели на Ральфа в упор, и уже не успеть было скрыть волнение и
испуг.
— Нет, — сказал он и поморщился. — О матери я
вспоминать не хочу.
— Но, должно быть, этот цветок много значит для вас,
если вы так бережно храните его в самой дорогой для вас книге. Так о чем же он
вам говорит?
— О любви столь же чистой, как моя любовь к Господу,
Витторио. Она делает только честь этим страницам.
— Я так и подумал, ибо знаю вас. Но не умаляет ли она,
эта любовь, вашей любви к святой церкви?
— Нет. Ради церкви я от нее и отказался и всегда буду
отказываться. Я далеко ушел от нее и никогда к ней не вернусь.
— Так вот откуда ваша печаль, наконец-то я понял!
Дорогой Ральф, это не так дурно, как вам кажется, право. В своей жизни вы
принесете много добра многим людям, и многие люди вас будут любить. И та, кому
отдана любовь, заключенная в этой старой благоуханной памятке, никогда не будет
обделена любовью. Ибо вы вместе с розой сохранили и любовь.
— Я думаю, ей этого не понять.
— О нет. Если вы так сильно ее любили, значит, она настолько
женщина, что способна это понять. Иначе вы давно бы ее забыли и не хранили бы
так долго эту реликвию.
— Иногда так сильно было во мне желание оставить свой
пост и возвратиться к ней, что лишь долгие часы, проведенные в молитве, меня
удерживали.
Архиепископ поднялся с кресла, подошел и преклонил колена
рядом с другом, рядом с этим красавцем, которого он полюбил, как мало что
любил, кроме Господа Бога и церкви — любовь к Богу и церкви для него была едина
и нераздельна.
— Вы не оставите свой пост, Ральф, вы и сами хорошо это
знаете. Вы принадлежите святой церкви, всегда ей принадлежали и всегда будете
ей принадлежать. Это — истинное ваше призвание. Помолимся же вместе, и отныне
до конца жизни я стану молиться и за вашу розу. Господь ниспосылает нам многие
скорби и страдания на нашем пути к жизни вечной. И мы — я так же, как и вы —
должны учиться смиренно их переносить.
В конце августа Мэгги получила от Люка письмо: он писал, что
лежит в таунсвиллской больнице, у него болезнь Вейля, но никакой опасности нет,
скоро его уже выпишут.
"Так что, похоже, нам не придется ждать конца года,
чтоб отдохнуть вместе, Мэг. Рубить тростник я пока не могу, сперва надо совсем
поправиться, а для этого самое верное — как следует отдохнуть. Так что примерно
через неделю я за тобой приеду. Поживем недели две на озере Ичем, на Этертон
Тэйбленд, за это время я наберусь сил и пойду опять работать».
Мэгги как-то не верилось, что они наконец будут вместе, она
и сама не понимала — может быть, ей этого больше и не хочется? Конечно,
«медовый месяц» на постоялом дворе в Данни оказался для нее пыткой, и душевная
боль не проходила много дольше, чем телесная, но Мэгги так давно и так
старательно отгоняла эти воспоминания, что теперь они уже не страшили; притом
она с тех пор много читала, и ей стало понятно, что во многом виновато было
просто-напросто невежество: и она и Люк слишком мало знали. Дай-то бог, чтобы
от этой встречи родился ребенок! Будет у нее маленький, будет кого любить, и
тогда ей станет несравнимо легче. Энн будет не против малыша в доме, она его
полюбит. И Людвиг тоже. Они ей сто раз это говорили, все надеялись, что Люк в
какой-нибудь свой приезд побудет подольше и пустое, одинокое существование его
жены получит новый смысл.
Она рассказала им, что пишет Люк, и они вслух порадовались,
но втайне приняли новость недоверчиво.
— Голову даю на отсечение, этот негодяй опять под
каким-нибудь предлогом укатит без нее, — сказала мужу Энн.
Люк взял у кого-то взаймы машину и рано утром заехал за
Мэгги. Он сильно похудел, пожелтел и сморщился, будто вымоченный в уксусе.
Мэгги была поражена; она отдала ему чемодан и села в машину с ним рядом.
— Что это за болезнь Вейля, Люк? Ты писал, ничего
опасного, а по тебе сразу видно, что ты болел очень серьезно.
— Да нет, это вроде желтухи, рано или поздно ее каждый
рубщик подхватит. Ее разносят тростниковые крысы; если у тебя порез или
царапина, заразы не миновать. Я парень здоровый, так что отделался легко,
другие куда тяжелей болеют. Доктора говорят, я в два счета буду опять молодцом.
По глубокому, густо заросшему лесом ущелью дорога взбиралась
в гору, в глубь материка; на дне ущелья ревела и грохотала набухшая,
полноводная река, а в одном месте откуда-то сверху в нее низвергался, пересекая
дорогу, великолепный водопад. И они проехали между отвесной скалой и падающим
вкось потоком, под влажно мерцающей аркой — причудливым сплетением света и
теней. Чем выше в гору, тем становилось прохладней, в воздухе разливалась
чудесная свежесть, — а Мэгги уже и забыла, как легко дышится, когда
прохладно. Джунгли клонились над дорогой, вставали сбоку сплошной пугающей,
непроницаемой стеной. Древесных стволов было не разглядеть под тяжелым покровом
густолистых лиан, они перекидывались с вершины на вершину, тянулись непрерывно,
нескончаемо, будто на весь лес наброшена исполинская завеса зеленого бархата.
Но под этими зелеными сводами перед глазами Мэгги мелькали то изумительный
цветок, то бабочка, то колесо паутины и, точно ее неподвижная ось, большущий, в
нарядных крапинках, паук, то невиданные грибы, въедающиеся в поросший мхом
ствол, то птицы с длинными развевающимися алыми и золотистыми хвостами.
Озеро Ичем лежало на плоскогорье, прелестное в безупречной
рамке незатоптанных берегов. Перед заходом солнца Мэгги с Люком вышли на
веранду пансиона поглядеть на эти тихие воды. Мэгги хотелось досмотреть, как
большие летучие мыши, пожирательницы плодов (еще их называют летающими
лисицами), слетаясь на кормежку, кружат в небе, точно вестницы Страшного суда.
С виду они страшны и отвратительны, но на удивленье робки и совершенно
безвредны. При виде темной стаи, трепещущей в расплавленном золоте заката,
замирало сердце; в Химмельхохе Мэгги каждый вечер выходила на веранду поглядеть
на них.
