— Давай еще малость потерпим, Мэг.
И, конечно, он умолчал о другом: его неодолимо тянуло на
плантации тростника, то была присущая иным мужчинам странная тяга к самой
трудной, самой тяжкой работе, которая забирает человека всего, без остатка.
Пока он молод и силен. Люк тростнику не изменит. У Мэгги оставалась одна
надежда — может быть, она заставит его передумать, если родит ему ребенка,
наследника их земли в округе Кайнуна.
И вот она снова в Химмельхохе, ждет и надеется. Ей очень,
очень нужен ребенок! Если будет ребенок, распутаются все узлы, только бы ей
ребенка! И выяснилось: ребенок будет. Она сказала Энн и Людвигу, и оба
возликовали. Людвиг, тот был просто неоценим. Оказалось, он превосходно шьет и
вышивает — ни тому, ни другому Мэгги так и не успела научиться, — и вот
мозолистыми искусными руками он колдует над крохотной иголочкой и тонкой, нежной
тканью, а Энн с помощью Мэгги готовит детскую.
Одна беда, малыш еще до рождения вел себя плохо — то ли
из-за жары, то ли оттого, что мать не была счастлива, этого Мэгги и сама не
понимала. Ее тошнило не только по утрам, но целыми днями, и пора бы давно прекратиться
этой тошноте, а ей конца не видно; в весе Мэгги прибавляла мало и медленно, а
между тем ее сильно мучили отеки и так поднялось давление, что доктор Смит
всерьез забеспокоился. Сперва он хотел до самых родов уложить ее в больницу в
Кэрнсе, но после долгого раздумья решил: раз около нее нет ни мужа, ни друзей,
лучше ей оставаться в доме Энн и Людвига, они-то о ней заботятся. Но уж на
последние три недели ей, безусловно, надо поехать в Кэрнс.
— И постарайтесь вызвать мужа, пускай приедет,
повидается с ней! — сердито крикнул он Людвигу.
Мэгги сразу же написала Люку о своей беременности, она чисто
по-женски воображала, будто, узнав, что нежеланное уже совершилось. Люк не
просто примирится с неизбежным, но придет в восторг. Его ответное письмо мигом
рассеяло эти розовые мечты. Люк пришел в ярость. Стать отцом — для него это
только и означало, что раньше надо было лишь прокормиться самому, а теперь
будут на шее два едока. Горькая это была пилюля для Мэгги, но пришлось
проглотить — выбора не оставалось. Будущий ребенок привязывал ее отныне к Люку
так же прочно, как и гордость.
Но теперь она совсем больная, беспомощная, и ей так не
хватает любви; ребенок — и тот ее не любит, он зачат против своей воли и не
желает появляться на свет. Мэгги чувствовала: крохотное существо внутри
протестует, как может, не хочет расти и жить. Будь у нее силы проехать две
тысячи миль по железной дороге, она бы вернулась домой, но доктор Смит и
слышать об этом не хотел. Неделя, а то и больше в поезде, даже с перерывами,
для ребенка — верная гибель. И как ни несчастна, как ни разочарована была
Мэгги, сознательно повредить ребенку она не хотела. Но время шло — и меркла ее
радость, мечта о живом существе, которое принадлежало бы ей одной, которое
можно бы любить без оглядки: еще не рожденный младенец давался все тяжелей, все
хуже с ней ладил.
Доктор Смит начал поговаривать о том, чтобы пораньше
отправить ее в Кэрнс; он далеко не уверен, что роды в Данглоу сойдут
благополучно, ведь тут не больница, а так, домишко-изолятор. Кровяное давление
у Мэгги то и дело подскакивает, отечность усиливается; доктор Смит заговорил о
токсикозе, об эклампсии, произносил еще какие-то мудреные слова и так напугал
Энн с Людвигом, что они согласились на Кэрнс, как ни хотелось им, чтобы ребенок
родился у них, в Химмельхохе.
Май был на исходе, оставалось ждать еще месяц, через месяц
Мэгги наконец избавится от этой невыносимой обузы, от этого неблагодарного
младенца. Она уже начала его ненавидеть — того самого малыша, которого так
жаждала, пока не испытала, сколько от него неприятностей. Ну с чего она взяла,
будто Люк обрадуется, когда узнает, что ребенок уже существует и должен
родиться? По всему его поведению с тех пор, как они женаты, могла бы понять —
на это надеяться нечего.
Да, пора признать: все рухнуло, пора отбросить дурацкую
гордыню и попытаться спасти из развалин, что еще можно спасти. Они поженились
из ложных побуждений — Люк польстился на ее деньги, а она хотела убежать от
Ральфа де Брикассара и в то же время пыталась его для себя сохранить. Они ведь
и не притворялись, будто любят друг друга, а между тем только любовь могла бы
помочь им одолеть тяжкую путаницу, возникшую оттого, что они совсем разного
хотели и к разному стремились.
И вот что странно: Мэгги не чувствовала настоящей ненависти
к Люку, но все чаще, все сильней ненавидела Ральфа де Брикассара. А ведь, в
сущности, Ральф поступал с нею много добрей и честней, чем Люк. Он всегда
старался, чтобы она видела в нем только друга и духовного пастыря, не больше, и
хоть он дважды ее поцеловал, но ведь оба раза первый шаг сделала она.
Тогда с чего же так на него злиться? С чего ненавидеть
Ральфа, а не Люка? Виновата она сама, ничего не смыслит в жизни, ее страхи
виноваты и непомерная злая обида на него за то, что он упорно ее отталкивал, а
она так любила его, так жаждала его любви. И еще виноват дурацкий порыв, что
толкнул ее выйти за Люка О'Нила. Она предала и себя, и Ральфа. Что за важность,
если ей и нельзя было стать его женой, спать с ним, родить от него ребенка. Что
за важность, если он и не хотел ее, а он и вправду ее не хотел. Важно одно: ей
нужен только он, и нечего было мириться на меньшем.
Но понять, в чем ошибка, еще не значит ее исправить. Она
остается женой Люка О'Нила и ребенка родит от Люка О'Нила. Как же ей радоваться
будущему ребенку Люка, если сам Люк этого ребенка не желает? Бедный малыш. Но,
по крайней мере, когда он родится, он будет сам по себе, совсем новый
человечек, и можно будет любить его самого. Да только… Вот если бы это был
ребенок Ральфа де Брикассара! А это невозможно, этому не бывать. Ральф служит
церкви, а церковь требует его всего без остатка, требует даже и то, в чем не
нуждается, — его мужское начало. Святая церковь требует, чтобы оно
принесено было ей в жертву, этим она утверждает свою власть над своим слугой —
и уничтожает его, вычеркивает из жизни, ибо когда он перестанет дышать, он
никого не оставит после себя. Но придет день, и она поплатится за свою
жадность. Придет день — и не останется больше Ральфов де Брикассаров, ибо они
начнут ценить в себе мужское начало и поймут, что церковь требует от них жертвы
напрасной, совершенно бессмысленной…
Мэгги резко поднялась, тяжелой походкой прошла в гостиную —
там Энн читала запрещенный роман Нормана Линдсея, явно наслаждаясь каждым
запретным словом.
— Энн, кажется, выйдет по-вашему. Энн рассеянно подняла
голову.
— О чем вы, дорогая?
— Позвоните доктору Смиту. Я рожу этого несчастного
младенца тут, у вас, и очень скоро.
— О господи! Идите в спальню и ложитесь — не к себе, в
нашу спальню!
Кляня капризы судьбы и решимость младенцев, доктор Смит
примчался из Данглоу на своей старой, расхлябанной машине, прихватив местную
акушерку и все инструменты и лекарства, какие нашлись в его захолустной
больничке. Укладывать Мэгги в эту жалкую больничку нет ни малейшего смысла:
все, что можно сделать там, он сделает и в Химмельхохе. Вот если бы в Кэрнс —
другое дело.
