– Ух, какая приятная неожиданность! – искренне обрадовался Меллер. – Что подумываете предпринять вечером?.. Еще не решили? Заходите-ка ко мне, я покажу вам наш литературный клуб, абсолютно богемное место… Не против? Тогда встречаемся в шесть у меня. Ну, привет!
* * *
В назначенный час Андрей явился в дом на улице Воровского. Меллер отворил дверь и впустил гостя в квартиру.
– Проходите, Андрей Николаевич, будьте как дома.
Жил он в маленькой комнатке в конце коридора, этакой светлой коробочке, в которых и живут-то разве что меллеры. Из мебели имелся только огромный диван у окна. Не было даже стульев, не говоря уж о столе. Многочисленные костюмы, рубахи и блузы хозяина разместились на вбитых в стены огромных гвоздях. На полу – ворохи газет и всевозможных листков, исписанных мелким размашистым почерком, очевидно меллеровским. На этих же листочках и газетах, только в углу, у двери, виднелась горка посуды, грязной и чистой, вперемешку.
– У меня все запросто, не стесняйтесь, умоляю! – усаживая Андрея на диван, хлопотал Меллер.
– Честно сказать, чересчур запросто, Наум Оскарович, – улыбнулся Рябинин. – Но оно и хорошо, ничто не мешает общению душ.
– Верно! – откликнулся Меллер. – Чаю хотите?
Андрей отказался, сославшись на недавний обед, и участливо поинтересовался:
– Как ваша нога?
– Спасибо, лучше. Я, знаете, хотел выразить вам благодарность за мучения с моей персоной. Уж такой я несуразный, иной раз задумаюсь о творчестве, забываюсь и произвожу массу глупостей.
– Ну не бичуйте себя, Меллер, – попытался успокоить его Андрей.
– Да-да, не перечьте! Вот вчерашним вечером вышел на кухню, включил примус, а в голову пришло удачное четверостишье. Побежал в комнату записывать, а про примус-то забыл! Он и полыхнул, честное благородное слово. Чуть дом не спалил. Сосед Кадочкин, неотесанная личность, морду мне бить приходил, представляете, невежа!
Андрей рассмеялся. Меллер обиженно заморгал глазами:
– Смеетесь, а он меня за грудки да в швырки! Этакий болван, не представляете. Ну, положим, плеснуло керосином в его кашу, и что? Врываться, как мастодонт, и прерывать творческий процесс? Гипербол несчастный! Ведь порвал, скотина, черновик стихотворения, изничтожил робкую мысль, только-только записанную…
Рябинин чуть не катался по дивану.
– Мел-мел… ой, простите, Меллер, вы – чудо! – с трудом выговаривал он сквозь смех.
Меллер тоже прыснул:
– Ага, ага! Я ему, соседу любезному, утречком канцелярских кнопок в сапоги насыпал. Он, знаете, сапожищи вонючие в коридоре оставляет. Пускай потешится!
– А вы, Меллер, изверг! – утирая слезы, гоготал Андрей. – Керосину в кашу, да еще и кнопок в сапоги.
– Замечу, это – благородная месть!
– Уделали вы соседа, Меллер, как есть, уделали!
– Как же, уделаешь их. У нас не квартира, а сборище идиотов, жадных и глупых. Возьмем пример с мылом…
– А что с ним стряслось?
– А то и стряслось, что воруют гады-соседи мое мыло из ванной! Сколько ни положи – все сопрут.
– И сколько же вы оставляли? Пуд?
– Да не меньше! Прошлым месяцем купил с получки дюжину кусков и все положил. Назло мерзавцам. И что думаете? Сперли! Всю дюжину. В один день. Растащили, как хомяки зерно из амбара.
Это уже было невыносимо – Андрей залился гомерическим хохотом. Меллер вторил хихиканьем и, хлопая гостя по колену, приговаривал:
– Так-то так, но вы не знаете главного… Слушайте! Ну слушайте же, что зашлись, словно дитя?
– Да? – Андрей умиленно глядел на Меллера и продолжал хихикать.
– Главное в том, что мыльную дюжину я предварительно натер перцем, – хитро подмигнул Меллер. – Ворюги весело промыли свои наглые глазенки, поплакали вдоволь.
– Ай да Меллер, коммунальный вы интриган! – вновь рассмеялся Андрей.
– Меня голыми руками не возьмешь, – серьезно заключил Меллер. – Не смотрите, что я – человек искусства, я на фронтах с девятнадцатого года. Мальчишкой на тачанке при лошадях мотался, затем редактировал полковой листок. Закончил в двадцатом главредом дивизионной газеты. – Меллер задумчиво посмотрел в угол.
– Признаться, я думал, что вы, Наум Оскарович, некое воздушное создание, – удивленно протянул Андрей.
– «Воздушное», может, и правильно, но и на мой короткий век хватило.
– Хорошая школа – фронт? – сощурился Рябинин.
– Нелегкая, но перо мое именно там навострилось. Я ведь в трех серьезных боях участвовал! – гордо ответил Меллер.
– Слушайте, – вспомнил Андрей, – вы мне про картину рассказывали.
– Ах да! – загорелся Меллер. – На следующей неделе смонтирую последние части и закачу премьеру! Вас приглашу непременно.
– О чем фильма?
– О мятежной Вандее и революционных парижских солдатах. С линией любви гвардейца Конвента и крестьянки. Каково?
– Жизненный сюжет, – важно кивнул Андрей. – Взяли за основу Гюго и Бальзака?
– Цапнул и там, и сям, творчески доработал, – небрежно отмахнулся Меллер. – Основное – революционный дух солдат и реакционность крестьян.
– Любопытно взглянуть.
– Увидите, – Меллер поднялся и принялся шарить глазами по комнате, заглянул под диван и вытащил кипу открыток. – Вот, приглашения уже готовы, берите!
Андрей взглянул на открытку:
16 мая 1924 г. состоится просмотр картины тов. Меллера Н.О. ВАНДЕЯ Начало в 19.00 в «Доме художеств». (На один билет выделяется два посадочных места) Дирекция независимой студии «Мотор!»
– Непременно зайду! – с радостью ответил он.
– И правильно сделаете. А сейчас мы пойдем во «Встречу муз», это литературный клуб, где собираются мои собратья по цеху.
* * *
«Встреча муз», или «Седло Вельзевула», как величали заведение консервативные интеллигенты, на самом деле было обыкновенным трактиром. На простенькой вывеске значилось «Встреча», а «Муз» добавили от себя сотоварищи Меллера, молодые городские литераторы.
«Музы» расположились на Перекопской улице, в первом этаже двухэтажного дома. Трактир был просторным, деревянным, потускневшим от времени и табачного дыма. Против входа виднелась полукруглая сцена, сооруженная, судя по более свежим, чем все остальное, доскам, недавно.
Гостеприимные двери «Муз» были открыты с восьми утра и до рассветных петухов. Подавали здесь дешевую и грубую пищу: суп из дрянной рыбы и котлеты с морковью. Однако карта вин радовала обилием отечественных и импортных напитков.
Писательская братия похмелялась и завтракала с утра, затем в трактире подъедались мастеровые, а с вечера вновь заходили литераторы и сидели уже до изнеможения.
