– Пожалуйте, почтенная Марь Иванна! – засуетился Закруткин и подал Мамочке руку.
– Сколько раз говорила тебе, Провка, – двери-то узки! – ворчала Мамочка, протискиваясь внутрь.
Из темноты коридора слышался ее голос:
– Прикажи извозчику, чтоб ожидал.
Хозяин заверил Мамочку в непременном исполнении наказа и проводил гостью в отдельный кабинет номер один.
Мамочка плюхнулась в кресло, велела кликнуть полового. Пров Иваныч поклонился и исчез.
Была Мамочка нарядна – в светло-лиловом бархатном платье и шелковой накидке, в шляпке с вуалью, на пальцах – многочисленные драгоценные перстни.
Явился половой с карточкой.
– Что ты мне ее суешь? – оттолкнула меню Марья Ивановна. – Я очки забыла. Винца принеси легонького, красненького, да фрухтов, но не ведро – так, вазочку. Рагу из барашка пущай пожарят, да обложат яблочками, морковкой и всякой овощной всячиной – ну, да сам знаешь. Поди прочь.
Покончив с заказом, Мамочка чуть отодвинула занавес и внимательно оглядела обеденную залу. На сцене распевала красавица Настя, прельщая посетителей осиной талией и обширным бюстом:
А шарабан мой – американка,
Какая ночь! Какая пьянка!
Хотите – пейте, посуду бейте,
Мне все равно, мне все равно…
Заглянул Пров:
– Извиняюсь, все чисто, Марь-Иванна. Были тут час назад трое подозрительных, смекаю, из уголовки, так мы запустили пару «собачек», что в розыске значатся, они легавых на хвосте и увели. Сей момент Семен Кузьмич прибудут.
Мамочка удовлетворенно кивнула:
– Поторопи с винцом-то! Страсть как пить хочется, – она обмахивалась картонным цветастым веером.
– Поторопим, – заверил Пров и удалился.
Вскоре принесли вино и фрукты, – Мамочка выпила и с удовольствием крякнула. В эту самую минуту в кабинет вошел ожидаемый ею посетитель – крепкий мужчина чуть за пятьдесят, в темной поддевке и купеческом картузе. Бритое лицо его выражало строгость и степенность. Он поприветствовал Мамочку, уселся, снял картуз и пригладил редкие седые волосы.
– Винишком пробавляешься, Маша? – кивнув на початую бутылку, спросил вошедший.
– Мы – женщины слабые, крепкого не употребляем, Семен, – с улыбкой отвечала Мамочка.
– Хрен с ним, попьем гонори
[55]
, чай, разговор-то сурьезный, – решил Семен Кузьмич и, наполнив до краев фужер, выпил без приговоров, залпом.
– Лихо! – отметила Мамочка.
Семен Кузьмич Лангрин, по прозванию Кувалда, или, последние годы, просто Пахан, во многом слыл лихим человеком. Лет тридцать пять назад был он конокрадом, затем переквалифицировался в грабителя усадеб и зажиточных домов. Его лихие рейды насторожили губернскую полицию и упрятали Кувалду надолго. Вернулся он преображенным – в тюрьме много читал, общался с политическими и заимел немалый авторитет. Стал Кувалда осторожен и расчетлив в своих делах. Он проворачивал аферы, мошенничал, однако в смутный 1905 год не удержался от грабежа. Куш взял Лангрин приличный, но был пойман и схлопотал каторгу. В родных краях он появился только после Октября и быстро стал вожаком преступного мира города – Паханом.
Деникинцы его схватили в девятнадцатом, но Лангрин бежал, прозорливо прихватив с собой комбрига Красной армии, своего сокамерника. Это ему в дальнейшем зачлось, как и то, что Пахан снабжал красных подпольщиков оружием. Некоторое время советские власти его не трогали, однако не долго помнящие добро большевики все же посадили Лангрина в 1920-м и выпустили только через полтора года.
С тех пор старый разбойник считался «не у дел», и, хотя уголовка приглядывала за ним, откровенно преступного за Лангриным не водилось. А между тем он оставался Паханом. Лангрин вершил третейский суд, «признавал» или «не признавал» налетчиков и воров. Его уважали, более того, Пахан кормился ежемесячными пожертвованиями всех банд города. Начальник милиции, Илья Ильич Зотов, нередко мечтал: «Отправить бы на вечную каторгу Лангрина с Савосиной – и тогда в городе дышалось бы легче!»
Лангрин тихо жил на посаде, у оврага, в доме покойной своей матери. На людях он появлялся редко, любил, чтобы «люди» ездили к нему. Они и ездили – скрытно, ночными тропами пробирались к отцу вольной братии.
– Дымит шалман? – кивнув в сторону обеденной залы, спросил Пахан.
– Гуляют, – лаконично ответила Мамочка.
– Пусть их, у нас свои дела, – махнул рукой Лангрин. – По что звала, Марья?
– Совет надобно держать, Семушка, – серьезно начала Мамочка. – Что деется на белом свете? Стрельба, убивства, а хватают нас, людишек мирных, от мокрухи далеких. Ты всем деловым ребяткам голова, вот и хочу тебя спросить: как быть?
Пахан хитро улыбнулся:
– Почто ты, Марья, дуришь? Зачем в бутылку лезешь? Чай, не первый год промышляешь, должна знать – после всякой пальбы легавые первым делом к вам бегут, выпытывают да вынюхивают. Тебя таскали?
– Вчерась, – подтвердила Мамочка.
– Во-о! Они сейчас и вас, барыг, и сексотов своих поганых да фраеров «прибитых» разговаривать начнут. И что? А ничего, потому как нет у легавых фактов, – убежденно проговорил Пахан.
– Фахтов, может, и нету, да кабы войны большой не вышло! Примутся налетчики палить в друг дружку, а мы и попадем под горячую руку, что куры в ощип, – взволнованно предположила Мамочка.
– Не попадете, так барыгам и передай, – успокоил Пахан. – А притянули на плаху Осадчего справедливо, с моего ведома. Прочие не ввяжутся – и войны не будет.
– Так ты знал? – выкатила глаза Мамочка.
Лангрин кивнул:
– Гимназист – уркаган справный, Закон в городе не первый год поддерживает.
– Он тебе знаком? – осторожно спросила Мамочка.
– Знаком, но большего не скажу! – отрезал Пахан.
– А мне большего и не надо, – запричитала Мамочка. – Довольно того, что ты, Семен Кузьмич, его знаешь. Главное – чтоб шума не было.
– Не будет, я сказал!.. Однако пора прощаться, – закончил Пахан и взглянул на золотой карманный «брегет». – Поспешу я, Марья.
Он поднялся и вышел из кабинета. Мамочка задумчиво вертела в руках наливное яблочко.
В кабинет шмыгнул Пров.
– Уехал Семен Кузьмич? – строго справилась Мамочка.
– Уехали, – отозвался хозяин. – Рагу подавать?
– Уж подавай, голод сосет, – повелела Мамочка.
* * *
Тем же днем зампреду ОГПУ Черногорову принесли любопытный документ – «Отчет секретного сотрудника номер двадцать три о завершении вечера в губернском театре после спектакля „Бесприданница“ 8 мая 1924 г.». Тогда Черногоров уехал сразу по окончании представления, а некоторые остались на театральный капустник.
