А летом вошли в город белые части. Откуда-то появились хлеб и крупчатка, заработали рестораны, и Анна Сергеевна опять растерялась. Благодетель Артамонов ушел вместе с Красной армией. Деникинцы кричали о скором падении Москвы, невесть откуда появившиеся мальчишки-гимназисты в армейских мундирах бросали ей в лицо проклятия и называли «большевистской лярвой». Соседи жалели Анну Сергеевну и советовали сходить к коменданту города, рассказать о заслугах отца и мужа перед Отечеством, попросить участия. Она грустно улыбалась и отрешенно ждала какого-то чуда.
Красные вернулись осенью. Снова исчезли продукты, но появился вездесущий Артамонов. Он стал комиссаром дивизии и поэтому гостил в квартирке Анны Сергеевны совсем недолго. Уже через три дня Артамонов ушел в поход, а еще через месяц погиб где-то в Сальских степях. О героической кончине славного комиссара Анну Сергеевну известили двое его сослуживцев. Сама того не желая, оказалась Анна Сергеевна причастной к судьбе именитого большевика. Партийцы начали относиться к ней с благоговением и почетом, называя «невестушкой покойного товарища Семена».
Когда газеты написали о разгроме врангелевской армии, поняла Анна Сергеевна, что власть Советов утвердилась окончательно и что у нее есть свое место в большевистской стране. Как и многие униженные революцией, забитые и растоптанные, поруганные и доведенные до состояния жалких зверьков люди, Анна Сергеевна признала Советскую власть. Годы ужаса, казавшиеся веками, стерли из памяти светлое детство и юность, любовь к Володечке Лисовскому и всю беззаботную дореволюционную жизнь. Старый мир превратился в призрачный и несуществующий. Он вспоминался, как дорогая и безнадежно потерянная безделушка, – с коротким вздохом и смирением перед необратимостью обстоятельств.
Как и многие люди, Анна Сергеевна поверила в новую власть и даже полюбила ее. Любовь эта и явилась средством выживания, тем целительным бальзамом, с помощью которого надорванная безумием психика нации сохранила способность мыслить и существовать. Страх, ненависть, звериная жестокость и непримиримость классовой бойни сменились безмерной тягой к жизни и трудовым энтузиазмом.
Анна Сергеевна стала активной общественницей. Она принимала участие во всех диспутах и собраниях, рьяно громила «оппозиции», клеймя фракционеров-отщепенцев последними словами. Ее даже упрекали за излишний азарт и нетерпимость, на что она неизменно отвечала: «Фракции приведут к расколу, а значит, – к хаосу. Я-то его видела!»
Начальник губнаробраза Обухов был давнишним приятелем славного Артамонова, он сентиментально уважал Анну Сергеевну и добился назначения ее директором второй трудшколы.
Как-то раз познакомилась Анна Сергеевна с Климом Ферапонтовым, двадцатипятилетним директором кирпичного завода. Ферапонтов влюбился без памяти в строгую и статную учительницу, Анна Сергеевна ответила взаимностью, и уже в конце 1922 года они поженились.
Во время ленинского призыва Анна Сергеевна подала заявление в партию с объяснением: «Не могу мыслить себя вне РКП(б)». И это было чистой правдой, она не лукавила.
Пионерские колонны дошли до площади и стали вокруг трибуны. С нее демонстрантов приветствовали вожди губернии, комсомольские авторитеты и начальство из наробраза. Дошла очередь и до секретаря губкома партии. Товарищ Луцкий широко улыбнулся, отечески оглядел «полки большевистской смены» и начал говорить о рабском прошлом и «светоче истины» – товарище Ленине.
– …И уж кому, как не нам, старшему поколению партийцев, не помнить годы царского угнетения? – пафосно вопрошал Луцкий.
Никто из присутствующей молодежи и не сомневался, что «губернский орел» и «первый коммунар» товарищ Луцкий эти времена помнил, помнил с болью и пламенной ненавистью. Сомнения в словах секретаря губкома могли закрасться лишь у тех немногих старых рабочих, что остались в живых после мясорубки гражданской; или у тех, безмолвных, безвременно погибших городских пролетариев, что по первому зову партии пошли на бой за ее власть и сложили свои головы на фронтах. Они-то могли рассказать об «угнетении» царским режимом преуспевающего лавочника Гриши Гирковина!
Наследовав в 1908 году «Скобяную коммерцию» отца, успешно торговал Григорий Осипович петлями и замками вплоть до осени 1916 года и жил припеваючи. Именно тогда тридцатитрехлетнего Гирковина должны были забрать в армию. Однако обремененный женой, двумя дочерьми и солидным достатком лавочник воевать за веру, царя и Отечество не хотел. Беде помог любезный родственник Сережа Ревунков, член РСДРП(б) и профессиональный революционер. Лукавый большевик, гостивший в то время у своего двоюродного брата Гриши, говорил о близком конце династии и грядущей революции. Григорий решил дезертировать, что и сделал, сбежав с Сережей в Петроград. Там образованный и житейски опытный Гирковин преуспел. Он агитировал рабочих, выступал на митингах, редактировал прокламации. Преимущества возраста, купеческая хитрость и влияние брата Сережи сделали свое дело – очень быстро Григорий выдвинулся.
Летом 1917-го, имея полномочия ЦК, он, под нелепой фамилией Луцкий, приехал в родной город и возглавил Совет рабочих депутатов. После большевистского переворота влияние Луцкого возросло. Он создавал органы управления, формировал отряды Красной гвардии и щедро раздавал обещания – он был всем. «Становой хребет рабочего класса» – городские потомственные пролетарии – поначалу относились настороженно к «лавочнику-перерожденцу», но, опьяненные победой и обрушившейся на них иллюзорной властью, все же Луцкому поверили.
Авторитет Григория Осиповича пошатнулся с началом гражданской. На первых порах его потеснили от лидерства ставшие всесильными военные, а затем, уйдя в подполье при деникинской оккупации, Луцкий и вовсе потерялся. Отпустив ветхозаветную бородищу, «товарищ Григорий» перемещался по конспиративным норам и фактически не руководил губкомом. В Москве понимали, что Луцкий бездействует, поэтому послали ему в помощники столичного пролетария Платонова. Никодим Иванович был человеком честным и преданным идее; он и стал реально руководить местными большевиками, а мифический Луцкий лишь писал отчеты в Центр. Правда, иногда Григорий Осипович помогал соратникам. Так при подготовке восстания он свел Платонова с Паханом Лангриным, шапочное знакомство с которым водил еще с молодых лет. За тысячу царских червонцев Пахан снабдил заговорщиков оружием и боеприпасами. Восстание захлебнулось, вину за провал «акции» Луцкий свалил на Никодима Ивановича. «Товарищ Григорий» покинул город и перебежал в расположение частей Красной армии, благо фронт уже приблизился к границам губернии. Луцкий вступил в город освободителем – на белом коне, затянутый в кожанку, с шашкой на боку, впереди колонны красных кавалеристов. Вернув власть, он отодвинул на задний план подпольщиков, услав их на второстепенные должности в уезды. Платонов довольствовался командованием губисполкомом. Луцкий вновь стал всем…
Секретарь завершил свою пространную речь положенными заклинаниями вечной жизни товарища Ленина и правоте дела партии, затем прокричал пару здравиц во славу пионерии и под оглушительное «ура!» уступил место наробразовцам.
* * *
Митинг закончился торжественным маршем всех пионерских дружин перед высокой трибуной. Чеканя шаг, юные ленинцы снова и снова кричали «ура!», били в барабаны и трепетно ловили взгляды вождей.
