– Первой наверняка вы, по старой памяти, руководите, – предположил Андрей.
– Нет, выбрали Николу. Он – человек заслуженный, кавалер Георгия, красноармеец, – хитро подмигнул Прокопий Степанович.
– А Совет? Помогает артелям?
– По-разному. В Совете нет единству. Возьмись, Лапиков, Богров да Рыжиков – частенько голытьбу защищают, потому как сами голодранцы. Работать не любят. У них, вишь ли, ячейка большевистская на троих, да пятеро подпевал из комсомолистов, таких же оборванцев. К ним в гости Гепеу наведывается из уезда, вынюхивают да высматривают, подбивают церковь закрыть. Однако ж мы не даемся, но и не ругаемся с властями. Уезд – он что? Он давит на Рыжикова – давай, мол, Ванька, организуй коммуну, совхоз. А мы им: у нас и так коммуна, чай, обществом живем! Они: боритесь с кулаками, у вас, мол, Лапшинов – кулак, Зосимов – кулак, Грязнов – и тот кулак. Это Грязнов-то! Который до революции бедняком слыл! Ну, разжился мужик, корячился до седьмого поту, дочек в девках держал до седого волоса, чтоб работали на семью, а теперича, вишь, – кулак! Вот что Ванька Рыжиков сделал доброго – так эта «народный дом». Отгрохал строение, скажу тебе, знатное! Теперича и зимою, и летом есть где народу собраться – вона хоть концерту вашу поглядеть. В общем, живем мы нонче неплохо – урожаим, множим артельскую казну; в лаптях, глянь-кось, в улице мужика не увидишь! Обулись в хром да в юфтю. Дали бы жить, а уж мы разживемся и народ наш многострадальный прокормим, – закончил Лапшинов и вдруг спохватился. – Эка, заболтались! А баня-то? – Он повернулся к двери и крикнул. – Ваньша! Поди-ка, внучек.
Явился босоногий Иван в исподней рубахе и летних брюках.
– Сходи-ка, родимый, поддай парку да ублажи гостя, – распорядился Прокопий Степанович.
– Ладнось, деда, – широко улыбнулся Иван и вышел в сад.
– Покладистый парень, – кивнул вслед внуку Лапшинов, – только обженился рано, ему вить всего-то двадцать годков.
Андрей пожал плечами.
– Сам-то, Андрей Николаич, семейный али как? – поинтересовался Прокопий Степанович.
– Пока не довелось, – скромно ответил Рябинин.
– Пора! Лета подходящие, положение есть, мужчина ты видный и с разумением, я сразу приметил.
Андрей хотел что-либо ответить, но в доме раздался шум, дверь распахнулась, и взору чаевников предстал растрепанный и запыхавшийся от бега Меллер.
– Все! Конец! – крикнул Наум и, бросившись на терраску, повалился на грудь Андрея.
Табурет скрипнул под двойной ношей, – Андрей в недоумении принялся спрашивать Меллера о причине его состояния. Наум спрятал голову на груди приятеля и заревел, поливая рубаху Андрея горячими слезами. Рябинин вопросительно посмотрел на Лапшинова – тот округлил глаза и открыл рот. Оторвав от своей груди голову Меллера, Андрей крикнул ему повелительно:
– Наум! Немедленно прекрати и скажи, что стряслось.
Красная, влажная от слез физиономия Меллера морщилась, он всхлипывал и, выдувая пузыри, бросал непонятные фразы:
– Они… Они… погубили-и… а-а-а! Погубили, изверги-и-и… Кончено, все кончено, Андрюша! А-а-а…
– Перестать! Живо! – рявкнул Рябинин.
Меллер оторопел и испуганно похлопал глазами, затем оглянулся и увидел Лапшинова.
– Все они! Они, изверги, темное несознательное племя! – заорал Наум, тыча пальцем в сторону Прокопия Степановича. – Каннибалы! Зверье!
Андрей схватил Меллера под мышки, бросил на свободный табурет и, закатив пощечину, деловито спросил:
– Так что случилось, Наум?
Меллер прекратил орать, поглядел на Андрея исподлобья, по-волчьи, и, схватив со стола недопитый рябининский чай, в один присест выпил его.
– Извините, – прошептал Меллер, сплевывая на пол чаинки. – Понимаешь, Андрюша, крестьяне прервали просмотр картины, изорвали пленку и меня пытались побить, но… я убежал.
Тут Андрей заметил, что за шиворотом Меллера торчит кусок кинопленки.
– Минуту, Наум. Не горячись и расскажи по порядку, – строго сказал он.
– А что рассказывать? Начали показ, они, ну, крестьяне эти, смотрят. Как пошла сцена с расстрелом убийц девушки – они бросились ко мне и учинили дебош. Наши принялись их успокаивать, да куда там! Я пустился наутек и…
– Какую же картину ты им показал? – осознав смысл произошедшего и еле сдерживаясь от гнева, спросил Андрей.
– Как какую? «Вандею», – простодушно ответил Меллер и шмыгнул носом.
– Наум, ты… – Андрей осекся и бросил Лапшинову: – Прошу прощения… идиот! Тебя что просили прокатать? Городскую хронику! А ты, болван ты этакий, привез «Вандею»?
– Она же лучше, – упавшим голосом парировал Меллер.
– Лучше?! – взревел, выходя из себя Андрей. – Показывать фильму о классовой борьбе в селе, потерявшем в такой же борьбе сотни человек! Как ты посмел? Где твоя хваленая пролетарская, или творческая, или, черт ее знает, какая совесть?
Рябинин махнул рукой и отвернулся к саду. Меллер тихо заплакал:
– Я не подумал, Андрюша… Что же теперь делать? Копию уничтожили, гады, ой, я хотел сказать… сельские жители.
– Других копий нет? – не оборачиваясь, спросил Андрей.
– Только… в губкоме, в отделе культуры, туда отдавали… на рецензию, – сквозь слезы проговорил Наум.
– Выпросишь, – отрезал Андрей и, повернувшись к Лапшинову, принялся объяснять. – Видите ли, Прокопий Степанович, он привез не ту картину. Хотели о городе, а получилось о революции во Франции, с неприятным эпизодом расстрела крестьян. Ваши односельчане разозлились и побили автора.
Старик кивнул, налил в рюмку сливовой настойки и подошел к Меллеру:
– Выпей, сынок, и не убивайся. Сымешь новую фильму, какие твои годы! А я пойду своих утихомирю… Выпей.
Меллер принял рюмку, проглотил настойку и поблагодарил хозяина. Прокопий Степанович погладил Наума по голове и вышел.
– Налей себе еще рюмку и – спать! – приказал Андрей. – Завтра поговорим.
Дверь отворилась, и в проеме показалось белое лицо Вираковой.
– Не заходи, Надежда, я выйду к тебе, – попросил ее Андрей.
Они прошли в сени и очутились во дворе.
– Не тревожь Наума, ему и без того худо, – сказал Рябинин. – Как там, улеглось?
Виракова тяжело вздохнула:
– Скандал уладили, Самыгин постарался. Там уже песни про хлеба распевают. Замяли. Я-то перепугалась, как бы товарища Наума не прибили. Деревенские парни как кинулись на него, как начали таскать за волосы – ужас! И потом вдогонку на улицу выскочили. Наши-то за ними, а товарища Меллера и след простыл.
У Андрея отлегло от сердца, и он нервно рассмеялся:
– Меллер бегает, что заяц; куда крестьянам угнаться за творческой личностью! Одна Меллерова мысль летит быстрее ветра.
