Выдержав долгую паузу, Андрей неторопливо ответил:
– По поводу заводской карьеры вы зря говорите, потому как меня не знаете. Становиться директором или кем-либо еще я не желаю – нет честолюбия. Должности начальника цеха мне вполне достаточно. Рутина? Не вижу я ее. На заводе интересно, мы трудимся во благо. Рабочие, мастера, инженеры – единый механизм. Я – человек армейский, и это мне знакомо. И потом, отчего вы ограничиваете меня одним «Ленинцем»? Посмотрите – на многих предприятиях руководит молодежь. Стоит подучиться, набраться опыта – и открывается блестящая карьера. Далее. Не знаю, что вы, простите, имели в виду под «видами на Полину», но уверяю вас: у меня с вашей дочерью чистые отношения. Во что они выльются – не ведаю, однако, не скрою, был бы рад их продолжать. Вот и все, что я хотел сказать, Кирилл Петрович.
Черногоров положил руку на колено Андрея:
– Не обижайтесь, прошу. Мною движет желание иметь вас в своих рядах, не более. Обдумайте предложение, не торопитесь, – Кирилл Петрович поднялся. – Подождите здесь, я принесу вашу одежду.
* * *
После того, как Полина проводила гостя, Кирилл Петрович поднял телефонную трубку:
– Семь-пятьдесят, пожалуйста… Гринев? Не спишь еще?.. Ну, молодец. Слушай-ка, Паша: сделай срочный телеграфный запрос в Разведупр и Особый отдел Дальневосточной армии на Рябинина Андрея Николаевича… Да, от моего имени, и чтоб поподробнее ответили. Все ясно? Тогда отдыхай, Паша, спокойной ночи.
Глава XXXII
Город медленно погружался в сумерки. Рабочий люд поглядывал на темнеющий горизонт и беззаботно подумывал о предстоящих выходных. Молодежь суетливо собиралась на прогулки. Покрасневшие от нетерпения девушки крутились у зеркала, сетуя, как всегда, на приевшиеся гардеробы и недостаток косметики; парни начищали до блеска «выходные» сапоги и взбивали удалые кудри.
Ребятам на прогулке главное – показаться: пройтись в компании друзей по центральным улицам, важно засунув руки в карманы и лениво поглядывая по сторонам. А еще лучше – под руку с красивой девушкой. И при этом непременно повстречать знакомых, чтобы насладиться их удивлением и завистью.
Такие видные пары прогуливаются медленно, с нарочитым безразличием к окружающим. Разговаривают, как правило, о пустяках:
– Антон, вы слышали о новой картине, что идет в госкино «Жемчужина»?
– М-м… Что-то, где-то…
– Говорят, очень жизненная картина.
– Клава, а вы бывали в «Иллюзионе»?
– Не…
– А мой приятель, Санька Катин, на прошлой неделе побывал. Показывали старую, но страсть как интересную вещь про германского упыря. Он, знаете…
– Фу, какая гадость! И как вы можете?!
– Оно, конечно, гадость и есть, а забавно!
– Ну, не будьте отсталым.
– Да-да… Ха! Смотрите, какой автомобиль! Ух, здорово! Это «студебеккер», у нас в гараже есть такой. На нем товарища директора возят. Вы ездили в автомобиле?
– Не-ет.
– И я… А знаете, при коммунизме все трудящиеся будут иметь собственные машины.
– При коммунизме – понятное дело, а прокатиться-то сейчас хочется.
– Ага… Давайте семечек купим!
– У этой старухи семечки горькие. Мы с Нюрой брали, да все плевались.
– Да ну-у? Выходит, эта бабка – спекулянтка и жуличиха.
– Кто ж ее разберет?..
* * *
Когда в вечерней темноте зажигаются уличные фонари, окружающее становится причудливым и таинственным. Темнота пробуждает скрытые фантазии и эмоции человека. Сумерки делают людей смелее и восторженнее, романтичнее и загадочней. Представьте, к примеру, как прозвучит страстная серенада средь бела дня? Смешно! Ночью поют не только струны гитары и влюбленной души, поет волнующий вечерний воздух, восхитительно шепчут листья деревьев, подпевают даже умудренные опытом стены домов…
Вечер пятницы, казалось, походил на многие другие. Как и всегда, по улицам сновал оживленный народ, носились по тротуару мальчишки-газетчики, выкрикивая заголовки передовиц.
Вечер 23 мая обещал быть интересным – в Новом театре должна была состояться премьера спектакля «Ревизор» в постановке Натальи Решетиловой.
«Новый» театр, или, как его называли официально, «Театр малых и больших форм» располагался в здании бывшего Охотничьего клуба, что на улице Ленина (бывшей Императорской). Лет этак пятьдесят назад местное земство – воплощение инициативы третьего сословия – достигло компромисса с заносчивой аристократией и основало Охотничий клуб. Горделивые помещики и великодушные земцы пустили шапку по кругу и выстроили серый особняк в готическом стиле. Спроектировал малопонятную провинциальным охотникам готику приглашенный из Москвы немец-архитектор Кнопп. Над сводчатым входом герр Кнопп разместил лепных кабанов, медведей и тетеревов, окружив несчастных лавровыми и хвойными веточками. Свирепые в свете уличных фонарей гипсовые животные с удивлением взирали на шумную советскую толпу. Бессловесные твари были существами консервативными, привычными к иной публике в здании Охотничьего клуба. Каменные звери оставались единственными атрибутами былого собрания стрелков губернии.
Другая гордость клуба – картина, изображавшая охоту на львов, никогда не существовавших в местных лесах, – была вывезена на склад, уступив место в фойе поясному портрету Всеволода Мейерхольда. И это представлялось правильным, ибо физиономия театрального кумира отражала кредо руководителей Нового театра. «Рубенс – не актуально!» – заявил директор театра Гуляев, указывая на монументальное «львиное побоище». Актеры согласились с его доводом, хотя и понимали, что это – не Рубенс.
По правде сказать, на Гуляева актерам было наплевать. Главным был не директор, а творческий процесс, которым он пытался управлять. А «процесс» получался весьма плодотворным! Труппа выезжала со спектаклями в расположение частей Красной армии, на заводы и фабрики, в детские дома. Пьесы «Поп, кулак, бюрократ и нэпман», «Большевик в Дантовом рае», «Влюбленный фининспектор», «Буржуй Обжоров и батрак Тимоха» собирали неизменные аншлаги.
«Театр малых и больших форм» всегда успешно соревновался с Губернским театром – если там ставку делали на классику, в Новом театре постоянно экспериментировали.
Театр воистину был народным. Вовлеченные революцией в творческий процесс массы нестерпимо хотели играть на сцене. В конце концов переполненный актерами театр пошел на создание в рамках основной труппы двух «дочерних» – пролетарской студии «Молот» и крестьянской «Обильная нива». Особенно ретивыми были выходцы из села. Активная крестьянская молодежь, наводнившая театр, щедро плодила не только полчища актеров, но и целый сонм драматургов и режиссеров, не говоря уж об армиях гениальных статистов. Верхом творчества крестьянской студии явился спектакль «Урожаиада», поставленный в ноябре 1923-го и вызвавший горячие споры и кривотолки в городе.
