Астана - причудливое сооружение с двумя флигелями, кирпичными колоннадами и толстыми кровлями из сверхпрочной древесины, - включала также неоготическую башню, где помещался вход и главная лестница. Восточная часть предназначалась для гостей, в центральной и западной находились жилые комнаты, а в полуподвале устраивались знаменитые новогодние ужины и помещался ряд контор. Первый этаж занимали кухни с мраморными раковинами и ванные с эмалированными тазами.
Темную, мрачную, перегруженную поддельным саксонским фарфором и омерзительными жирандолями мебель, казалось, произвели на лондонских мануфактурах, обезобразивших Тотнем-Корт-роуд, или, возможно, она была творением китайских краснодеревцев, мастеривших гробы на кучингской Карпентер-стрит. Посреди всего этого хлама прекрасным оставалось лишь принадлежавшее покойному радже столовое серебро. В огромной столовой таращили фарфоровые глаза траченные насекомыми оленьи головы. Большая гостиная с колоннами из искусственного мрамора, паласом в нескончаемых цветочных узорах, креслами-качалками и зеленью в китайских вазах обрамляла своей посредственностью собиравшие европейскую общину вторничные чаепития и ужины: по обе стороны стола, противоположные концы которого занимали возглавлявшие скудную трапезу раджа и рани, печально восседали два десятка человек. Там забыли установить по индийскому обычаю панкху, но на приемах в углах столовой стояли четыре машущих пальмовыми листьями рейнджера.
Маргарет изумляло все, особенно смена часовых поясов и необычное освещение, когда в семь вечера воцарялась кромешная тьма и становилось жарче, нежели самым знойным летом. Еще поразительнее были британские дамы Кучинга: каждая кого-то или что-то напоминала. Одна была историческим памятником в честь пожара на балу, другая - вылитой козой-кровопийцей, следующая - ногтоедой. Наконец, еще одну можно было бы назвать красивой, если бы не мечтательно-грустная улыбка Полишинеля. Были среди них пираньи с розами на голове и про́клятые тыквы во взбитых сливках. Все эти дамы неизменно отпускали в адрес Маргарет старательно завуалированные язвительные насмешки, но их нападки не портили ей аппетит и не нарушали сон.
«...Прежде чем поступить на саравакскую службу, ты должен остаться еще на год в школе. (Надеюсь, ты уже отучился от нелепой привычки говорить «мой зять-раджа». Это вульгарно, дружок!) Ну вот, свои критические обязанности я выполнила, а теперь позволь троекратным «ура» поздравить тебя с победой в крикет! Очень мило, что ты спросил, как я поживаю. Поживаю я чудесно, ведь самое неприятное в Сараваке - это британская община. Я начинаю понимать Чарльза, который предупреждал, чтобы я не вступала с английскими дамами Кучинга ни в какие личные отношения. «Пусть они говорят, что хотят, а ты помалкивай», - не раз говорил он мне, и его совет будет полезен всякому. Я все больше восхищаюсь своим мужем, который, управляя страной, всегда ставит ее интересы превыше собственных и энергично развивает население, поистине являясь его раджей, защитником и другом. Хоть меня и огорчает его холодность, я каждый день встречаю доказательства его милосердия и справедливости. К нашему обоюдному сожалению, мой супруг напрочь лишен чувства юмора. Ну что ж, на сегодня довольно, пора прощаться. Усердно трудись, особенно над французским, - ты же знаешь, какое значение придает этому языку раджа, - и постепенно готовься к предстоящей трудной жизни. Крепко целую,
твоя любящая сестра
Маргарет».
В отличие от Чарльза, чувства юмора ей было не занимать. Ирония и отстраненность, равно как и ранняя мудрость, помогали переносить одиночество той «трудной жизни», которую она вела с неизменной улыбкой на устах. Маргарет велела привезти свой большой «Эрард», но климат для фортепьяно не подходил, и оно было вечно расстроено. Правда, классическая музыка, даже если ее играли на идеально настроенном инструменте, лишь нагоняла на людей скуку. На зловещих приемах в Астане программа обычно состояла из одних и тех же произведений, исполняемых одними и теми же дилетантами: ария из «Риголетто» оставалась привилегией ужасно фальшивившего раджи. Вечера заканчивались тоскливым урчанием военного врача:
Oh, don't you remember sweet Alice, Ben Bolt?
В музыке разбиралась только рани, которую никогда не просили спеть, отводя ей лишь скромную роль аккомпаниатора. Поэтому встречи никогда не отклонялись от заданного сценария и двигались торным путем, избегая блужданий или сюрпризов. Большие фарфоровые вазы с зеленью, окутанные газом люстры, не улыбавшиеся, а скалившиеся дамы...
О quanto mobile sono le dooooooone...
Увы-увы, чай еще был куда ни шло, но бисквиты горчили.
В сентябре 1870 года, спустя пару дней после выхода первого своего номера, «Саравак Газетт» познакомила читателей с радостной новостью: рани Саравака, ее высочество леди Маргарет, произвела на свет девочку, которую нарекли именем матери, но чаще звали просто Гитой.
Крайне маловероятно, что мисс Бердетт-Кауттс потребовала возвращения вложенных в Саравак средств, но враждебность Чарльза к этой филантропке, недавно пожалованной титулом женщины-пэра, вынуждала возвратить ей все долги. После кончины первого раджи сама она явно утратила к Сараваку интерес. Вопреки намерениям Джеймса, желавшего сохранить Барретор за Бруками, Чарльз уступил его за две тысячи пятьсот фунтов стерлингов причитавшегося мисс Букварь залога. Он никогда не был сентиментальным. Хоть и не получив процентов, мисс Бердетт-Кауттс все же была с лихвой вознаграждена, ведь Джеймс купил Барретор за две тысячи восемьсот, да еще и потратил полторы тысячи на ремонт. Филантропы обладают талантом к выгодным сделкам, и позднее мисс Бердетт-Кауттс перепродала Барретор.
Ну а пока что требовалось уравновесить бюджет раджа. С одной стороны, наблюдалась относительная стабилизация, но, с другой, лабуанское фиаско и первоначальная невероятная переоценка природных богатств Саравака ни у кого не вызывали желания вкладывать туда капиталы и лишь подтверждали мнение антиимпериалистических экономистов. Промышленные сдвиги, сползание британских рынков, расшатанных различными обстоятельствами в официальной Империи и зонах неофициального влияния, наряду с провозвестниками разразившейся в 1873 году большой Депрессии, поставили радж в трудное положение.
Чарльз хорошо об этом знал, но так уж был устроен, что открытие нефтяных месторождений вовсе не казалось ему важнее той роли, которую играли в туземной экономике фрукты из джунглей. Из-за делавшей ему честь щепетильности, которая, однако, способствовала его абсолютизму и даже отстраненности, раджа старался как можно меньше вмешиваться в автохтонную экономику. Убежденный, что основу будущего развития составляет усмирение в его собственном понимании, он все же не стал составлять внутриполитический план, способный обеспечить рост и разумное использование современного государства. Тем не менее, воображения Белому радже вполне хватало. Впредь радж развивался образующей энергией воображения и сохранялся энергией умозрительной. Именно воображение порождало в Чарльзе неистощимую, но иногда не совсем понятную управленческую изобретательность, полстолетия вершившую судьбами Саравака; именно воображение помогло консолидировать правительство, и некоторые его элементы даже послужили основой для устройства нынешнего федерального государства.
