Оставались три имени, и в этот момент он услышал за спиной легкий шорох и обернулся.
Она была босая, в простом льняном платьице. На длинных светлых волосах, свободно спадающих на плечи и спину, лежал венок, сплетенный из маргариток.
— Привет, — сказал он.
Она подняла на него холодные глаза, но не ответила.
Он отметил, что она почти совсем не загорела. Это было странно сейчас, в конце лета, когда деревенские девушки обычно загорали дочерна, ее лицо и открытые руки лишь слегка золотились.
— Принесла цветы?
Она улыбнулась, опустив ресницы. Он почувствовал холод. Она прошла мимо, не произнеся ни слова, опустилась на колени у основания менгира, коснулась ладонью камня.
— Я не приношу цветов, — слегка подняла она голову. — А те, что лежат, для меня.
Он глядел на нее. Она стояла на коленях так, что заслоняла от глаз последнее имя, высеченное на камне. Она была светлой, неестественно светлой, какой–то даже светящейся на темном фоне менгира.
— Кто ты? — медленно спросил он.
Она улыбнулась, и снова повеяло холодом.
— Не знаешь?
«Знаю, — подумал он, глядя в холодную голубизну ее глаз. — Да, кажется, знаю».
Он был спокоен. Иначе он не умел. Уже не умел.
— Меня всегда интересовало, как ты выглядишь, госпожа.
— Не надо меня так величать, — тихо ответила она. — Ведь мы знакомы много лет.
— Верно, — подтвердил он. — Говорят, ты все время идешь следом. Не отступая ни на шаг.
— Иду. Но ты никогда не оглядывался. До сих пор. Сегодня оглянулся впервые.
Он молчал. Ему нечего было сказать. Он устал.
— Как… как это произойдет? — спросил он наконец, холодно и без эмоций.
— Я возьму тебя за руку, — сказала она, глядя ему в глаза. — Возьму за руку и поведу через луг. В туман, холодный и мокрый.
— А дальше? Что там дальше, за туманом?
— Ничего, — усмехнулась она. — Дальше ничего. Ничего…
— Ты шла следом за мной, — сказал он. — А догнала других, тех, с которыми я встречался на пути. Почему? Важно было, чтобы я остался один, верно? Чтобы наконец испытал страх. Признаюсь тебе. Я всегда тебя боялся, всегда. Не оглядывался из–за страха. Из–за боязни увидеть тебя идущей следом. Боялся всегда, всю жизнь, вся моя жизнь прошла в страхе. Я боялся до… сего дня.
— До этого дня?
— Да. До этого. Вот мы стоим лицом к лицу, а я не чувствую страха. Ты отняла у меня все. Даже страх.
— Почему же тогда твои глаза полны ужаса, Геральт из Ривии? Твои руки дрожат, ты бледен. Почему? Неужто так сильно боишься увидеть последнее, четырнадцатое имя, выбитое на обелиске? Хочешь, я скажу тебе, как оно звучит?
— Не надо. Я знаю его. Круг замыкается, змея погружает зубы в собственный хвост. Так должно быть. Ты и это имя. И цветы. Для нее и для тебя. Четырнадцатое имя, выбитое в камне, имя, которое я произносил среди ночи и при свете солнца, в холод, жару и дождь. Нет, я не боюсь произнести его сейчас.
— Ну так произнеси.
— Йеннифэр… Йеннифэр из Венгерберга.
— А цветы для меня.
— Давай кончать, — с трудом проговорил он. — Возьми меня за руку.
Она встала, подошла, он почувствовал исходящий от нее холод, резкий, пронизывающий холод.
— Не сегодня, — проговорила она. — Когда–нибудь — да. Но не сегодня.
— Ты взяла у меня все…
— Нет, — прервала она. — Я ничего не забираю. Я только беру за руку. Чтобы никто не был в такую минуту одинок. Один в тумане… До свидания, Геральт из Ривии. До встречи. Когда–нибудь.
Он не ответил. Она медленно повернулась и ушла. Во мглу, которая неожиданно затянула вершину Холма, во мглу, в которой исчезло все, в белую, мокрую мглу, в которой растворились обелиск, лежащие у его основания цветы и четырнадцать высеченных на нем имен. Не было ничего — только мгла и мокрая, блестящая от росы трава под ногами, трава, которая пахла дурманяще, тяжело, сладко, до боли в висках, до забытья, усталости…
— Господин Геральт! Что с вами? Вы уснули? Я же говорил, вы еще слабы. Зачем было лезть на откос?
— Я уснул, — протер лицо рукой ведьмак. — Уснул, надо же… Ну ничего, Йурга, жара…
— Да уж печет — не продохнешь… Надыть ехать, господин. Пошли, я помогу вам спуститься с кручи.
— Да нет, ничего…
— Ничего, ничего. А что ж тогда качаетесь? На кой хрен лезли в гору в такую жарищу? Приспичило имена прочитать? Так я мог вам их и без того перечислить. Ну что с вами?
— Ничего, Йурга… Ты действительно помнишь все имена?
— Само собой.
— Давай–ка проверим, как у тебя с памятью… Последнее. Четырнадцатое. Какое?
— Ну и невера. Ни во что не верите. Проверить хотите, не вру ль? Я же сказал, эти имена у нас каждый ребенок знает. Последнее, говорите? Ну что ж, последнее — Йойоль Гретхен из Каррераса. Может, знали?
Геральт отер запястьем веки. И глянул на менгир. На все имена.
— Нет. Не знал.
8
— Господин Геральт?
— Да, Йурга?
Купец наклонил голову, некоторое время помолчал, накручивая на палец кончик тонкого ремешка, которым приводил в порядок седло ведьмака. Потом легонько ткнул кулаком в спину державшего вожжи парня.
— Садись на запасную, Поквит. Я повезу. Садитесь ко мне на козлы, господин Геральт. А ты чего возле телеги околачиваешься, Поквит? А ну давай скачи вперед! Нам тута поговорить надыть, твои уши нам ни к чему!
Плотва, следовавшая за телегой, заржала, дернула постромки, видимо позавидовав кобыле Поквита, галопом пошедшей по тракту.
Йурга чмокнул, слегка тронул коней вожжами.
— Да, — сказал он, немного помешкав, — дело такое, господин… Я обещал вам… Тогда на мосту… Поклялся… Дал обет…
— Не надо, — быстро прервал ведьмак. — Не надо, Йурга.
— Надо, — резко сказал купец. — Мое слово не дым. То, что я дома застану, а чего не ожидал, будет ваше.
— Прекрати. Ничего мне от тебя не надо. Мы квиты.
— Нет уж, господин. Ежели я чего такое в дому застану, сталбыть, это Предназначение. А если над Предназначением посмеяться, ежели соврать — оно строго покарает.
«Знаю, — подумал ведьмак. — Знаю».
— Но… господин Геральт…
— Что, Йурга?
— Ничего в доме я не застану такого, чего б не ожидал. Ничего и уж наверняка не то, на что вы рассчитывали. Господин ведьмак, слышь–ка, Златулина, моя жена, боле детей после остатнего иметь уже не может, и уж чего–чего, а ребеночка–то дома не будет. Похоже, здорово вы маху дали.
