— Ну так нажрись травы, ежели у тебя такой изячный скус.
— Иль березу ошкурь зубами. Бобры — вон те этак делают и живы.
— Бобра б я, пожалуй, съел.
— А я — рыбки, — размечтался Паулье, с хрустом разгрызая добытый из–за пазухи сухарь. — Хоцца мне рыбки, ей–бо.
— Так наловим рыбы.
— Где? — проворчат Янник Брасс. — В кустах?
— В ручье.
— Тоже мне ручей. На другой берег нассать можно. Какая там могет быть рыба?
— Есть там рыбы. — Цири облизнула ложку и сунула за голенище. — Я видела, когда ходила по воду. Но какие–то больные. У них сыпь. Черные и красные пятна…
— Форель! — рыкнул Паулье, брызгая крошками сухаря. — А ну, ребяты, к ручью! Реган! Скидывай портки! Сделаем сачок из твоих портков.
— Почему из моих?
— Стаскивай мигом, не то по шее получишь, молокосос! Тебе мать что сказала? Меня слушать!
— Поспешите, если хотите рыбачить, вот–вот стемнеет, — сказал Ярпен. — Цири, вода вскипела? Оставь, оставь, ошпаришься и вымажешься котлом–то. Знаю, что сильная, но уж позволь, я отнесу.
Геральт уже ожидал. Они издалека заметили его белые волосы между раздвинутыми полотнищами фуры. Краснолюд перелил воду в бадейку.
— Помощь нужна, ведьмак?
— Спасибо, Ярпен, Цири поможет.
Температура у Трисс уже спала, но слабость была прямо–таки чудовищной. Геральт и Цири уже наловчились ее раздевать и мыть, научились притормаживать ее благородные, но пока непосильные порывы к самостоятельности. Дело шло на удивление справно — он держал чародейку в объятиях, Цири мыла и вытирала. Одно только Цири удивляло и раздражало — Трисс излишне уж крепко, по ее мнению, прижималась к Геральту. В этот раз даже пыталась его поцеловать.
Геральт движением головы указал на вьюки чародейки. Цири поняла сразу, потому что это тоже входило в ритуал: Трисс всегда требовала, чтобы ее причесывали. Девочка отыскала гребень, опустилась на колени. Трисс, наклонив к ней голову, обхватила ведьмака. По мнению Цири, слишком уж крепко.
— Ах, Геральт, — разрыдалась чародейка. — Как жаль… Какая жалость, что все, что было между нами…
— Трисс, прошу тебя…
— …не случится теперь… Когда я выздоровею… Все было бы совсем иначе… Я могла бы… Я могла бы даже…
— Трисс!
— Я завидую Йеннифэр… Я ревную тебя к ней…
— Цири, уйди.
— Но…
— Прошу тебя…
Цири спрыгнула с телеги и налетела прямо на Ярпена, который ожидал, опершись о колесо и задумчиво покусывая длинную травинку. Краснолюд поймал ее. Ему не пришлось даже наклоняться, как Геральту. Он был вовсе не выше ее ростом.
— Никогда не совершай такой ошибки, маленькая ведьмачка, — буркнул он, косясь на телегу. — Если кто–нибудь проявит к тебе сочувствие, симпатию и преданность, если удивит благородством характера, цени это, но не перепутай с… чем–то другим…
— Подслушивать нехорошо.
— Знаю. И небезопасно. Я едва успел отскочить, когда ты выплеснула смывки из бадейки. Пошли глянем, сколько форелей попалось в Регановы портки.
— Ярпен?
— Хе?
— Я тебя люблю.
— Я тебя тоже, коза.
— Но ты краснолюд. А я нет.
— А какое это… Да. Скоя’таэли. Ты имеешь в виду белок, да? Это не дает тебе покоя, а?
Цири высвободилась из–под тяжелой руки.
— Тебе тоже не дает. И другим. Я же вижу.
Краснолюд молчал.
— Ярпен?
— Слушаю.
— Кто прав? Белки или вы? Геральт хочет быть… нейтральным. Ты служишь королю Хенсельту, хоть сам — краснолюд. А рыцарь на заставе кричал, что все — наши враги и что всех надо… Всех! Даже детей. Почему? Ярпен? Кто же прав?
— Не знаю, — с трудом проговорил краснолюд. — Я не набрался премудростей. Делаю так, как считаю нужным. Белки взялись за оружие, ушли в леса. Людей — в море, кричат, не зная даже, что это сомнительное требование им подбросили нильфгаардские лазутчики. Не понимая, что эти слова адресованы не им, а людям, что они должны пробудить людскую ненависть, а не боевой задор юных эльфов. Я это понял, поэтому то, что вытворяют скоя’таэли, считаю преступной глупостью. Что ж, через несколько лет меня за это, возможно, окрестят предателем и продажной тварью, а их станут именовать героями… Наша история, история нашего мира, знает такие случаи.
Он замолчал, поскреб бороду. Цири тоже молчала.
— Элирена… — неожиданно буркнул он. — Ежели Элирена была героиней, ежели то, что она сделала, называется геройством, то ничего не попишешь, пусть меня обзывают предателем и трусом. Потому что я, Ярпен Зигрин, трус, предатель и ренегат, утверждаю, что мы не должны истреблять друг друга. Я утверждаю, что мы должны жить. Жить так, чтобы позже ни у кого не пришлось просить прощения. Героическая Элирена… Ей пришлось. Простите меня, умоляла она, простите. Сто дьяволов! Лучше сгинуть, чем жить с сознанием, что ты сделал что–то такое, за что приходится просить прощения.
Он снова замолчал. Цири не задавала вопросов, так и просившихся на язык. Инстинктивно чувствовала, что этого делать не следует.
— Мы должны жить рядом, — продолжал Ярпен. — Мы и вы, люди. Другого выхода у нас нет. Двести лет мы об этом знаем и больше ста работаем на это. Ты хочешь знать, почему я поступил на службу к Хенсельту, почему принял такое решение? Я не могу допустить, чтобы то, над чем мы работаем, пошло коту под хвост. Сто лет с лишком мы пытались сжиться с людьми. Низушки, гномы, мы, даже эльфы. Я не говорю о русалках, нимфах и сильфидах, эти всегда были дикарками, даже когда о вас тут и слуху не было. Тысяча чертей, это тянулось сто лет, но нам как–никак удалось наладить совместную жизнь, бок о бок, вместе, нам удалось частично убедить людей, что мы очень мало отличаемся друг от друга.
— Мы вообще не отличаемся, Ярпен.
Краснолюд резко обернулся.
— Мы вообще не отличаемся, — повторила Цири. — Ведь ты мыслишь и чувствуешь так же, как Геральт. И как… как я. Мы едим одно и то же, из одного котла. Ты помогаешь Трисс, и я тоже. У тебя была бабушка, и у меня… Мою бабушку убили нильфгаардцы. В Цинтре.
— А мою — люди, — с трудом сказал Ярпен. — В Бругге. Во время погрома.
* * *
— Конные! — крикнул кто–то из людей Венцка, ехавший в головном дозоре. — Конные впереди!
Комиссар помчался к телеге Ярпена. Геральт приблизился с другой стороны.
— Назад, Цири! — резко бросил он. — Слезай с козел и назад. Будь при Трисс.
— Оттуда ничего не видно!
— Кончай базарить! — буркнул Ярпен. — А ну быстро назад! И дай мне чекан. Он под кожухом.