Кошмарная кавалькада заворачивает, мчится прямо на нее. Копыта призрачных лошадей вспарывают мерцание болотных огоньков. В голове кавалькады несется Король Гона. Проржавевший шишак колышется над черепом, зияющим провалами глазниц, горящих синеватым огнем. Развевается рваный плащ. О покрытый ржавчиной нагрудник грохочет ворот, пустой, как старый гороховый стручок. Некогда в нем сидели драгоценные камни. Но они вывалились во время дикой гонки по небу. И стали звездами…
«Неправда! Этого нет! Это кошмар, бред, призраки, миражи! Мне это только кажется!»
Король Гона сдерживает лошадь–скелет, разражается диким, жутким смехом.
Дитя Старшей Крови! Ты — наша! Ты — наша! Присоединяйся к кортежу, присоединяйся к нашему Гону! Мы будем мчаться, мчаться до конца, до скончания вечности, до пределов существования! Ты — наша, звездоокая дщерь Хаоса! Присоединяйся, познай радость Гона! Ты — наша, ты — одна из нас! Твое место с нами, среди нас!
— Нет! — кричит Цири. — Прочь! Вы — трупы!
Король Гона смеется, клацают гнилые зубы над заржавевшим воротом доспехов. Синим горят глазницы черепа.
Да, мы — трупы! Но смерть — ты!
Цири прижимается к шее коня. Подгонять его нет нужды. Чувствуя позади настигающие их призраки, конь сломя голову мчится вперед по дамбе.
* * *
Бернье Хофмайер, низушек, фермер из Хирунда, поднял кучерявую голову, прислушался к далеким раскатам грома.
— Опасная штука — этакая буря и без дождя. Ударит где–нибудь молния, и пожар…
— Малость дождя не помешала бы, — вздохнул Лютик, подкручивая колки лютни, — потому как воздух такой, что хоть ножом режь… Сорочка липнет к спине, комары жрут… Но, пожалуй, все кончится ничем. Кружила буря, кружила, но теперь уже сверкает где–то на севере. Скорее всего над морем.
— Бьет в Танедд, — сказал низушек. — Самая высокая точка в округе, Тор Лара, прям–таки притягивает молнии. При крепкой буре все выглядит так, будто она полыхает огнем. Аж диво берет, что не разваливается…
— Магия, — убежденно отметил трубадур. — На Танедде все — магическое, даже сама скала. А чародеи молний не боятся. Да что это я! Известно ли тебе, Бернье, что они умеют молнии ловить?
— Да ну тебя! Врешь все, Лютик!
— Чтоб меня гром… — Поэт осекся, тревожно глянул на небо. — Чтоб меня гусь клюнул, ежели лгу. Говорю тебе, Хофмайер, магики ловят молнии. Собственными глазами видел. Старый Горазд, тот, которого позже на Содденском Холме убили, однажды схватил молнию на моих глазах. Взял длиннющий кусок проволоки, один конец прикрепил к вершине своей башни, а другой…
— А другой надо было в бутылку сунуть, — пискнул вдруг бегающий по двору сын Хофмайера, маленький низушек с густой и курчавой словно руно шевелюрой. — В стеклянную бутыль, в какой папка вино гонит. Молния по проволоке в бутыль и шмыгнет…
— А ну домой, Франклин! — рявкнул фермер. — В постель, спать, быстро! Скоро полночь, а завтра с утра за работу! Ох, гляди, поймаю я тебя, ежели будешь во время бури с бутылями и проволокой мудрить. Пущу ремень в дело! Две недели на заднице не усидишь! Петунья, забери его отседова. А нам еще пивка принеси!
— Хватит, — гневно бросила Петунья Хофмайер, забирая сына со двора. — И без того вон сколько вылакали.
— Не ворчи. Того и гляди, ведьмак вернется. Гостя попотчевать надобно.
— Когда вернется, тогда и принесу. Для него.
— Ну, скупа баба, — буркнул Хофмайер, но так, чтобы жена не услышала. — Прям как свояченица Бибервельтиха из Почечуева Лога. Все до одного там скряга на скряге и скрягой погоняют… А ведьмака что–то долго не видать. Как пошел на пруды, так и пропал. Странный человек. Видел, как вчера вечером на девочек глядел, на Цинию и Тангеринку, когда они во дворе играли? Странные у него были глаза. А теперь… Не могу отделаться от ощущения, что он пошел, чтобы побыть одному. Да и у меня гостит только потому, что моя ферма в стороне, вдали от других. Ты его лучше знаешь, Лютик, скажи…
— Знаю? Его–то? — Поэт прихлопнул комара на шее, потренькал на лютне, всматриваясь в черные силуэты верб над прудом. — Нет, Бернье. Не знаю. Думаю, никто его не знает. Но с ним явно что–то творится. Зачем он сюда приехал, в Хирунд? Чтоб поближе к Танедду? А когда вчера я предложил ему вместе проехаться в Горс Велен, откуда Танедд видно, он тут же отказался. Что его здесь держит? Может, вы сделали какое–нибудь выгодное предложение?
— Где там, — буркнул низушек. — Честно говоря, я вообще не верю, чтобы тут какое–никакое чудовище объявилось. Того паренька, что в пруду утоп, могли спазмы схватить. А все сразу в крик: мол, это дело рук топляка или кикиморы, и, дескать, надобно ведьмака призвать… А уж деньги–то ему такие никчемные пообещали, стыдобища да и только. А он что? Три ночи по дамбам да прудам лазает, днем или спит, или сидит молча, копна копной, на детишек смотрит, на дом… Странно, я бы сказал — необыкновенно.
— И правильно бы сказал.
Сверкнула молния, осветив двор и постройки фермы. На мгновение глянули белым развалины эльфьего особнячка в конце дамбы. Через несколько секунд над садами прокатилась волна грома. Сорвался нежданный ветер, деревья и камыши над прудом зашумели и пригнулись, зеркало воды подернулось рябью и стало матовым, ощетинились вставшие торчком листья кувшинок.
— Все ж таки буря к нам идет, — глянул на небо фермер. — Может, магики чарами отогнали от острова? Их на Танедд съехалось больше двух сотен… Как думаешь, Лютик, о чем они там будут совещаться, на своем Сборе? Выйдет из того что–нибудь путное?
— Для нас? Сомневаюсь. — Трубадур провел большим пальцем по струнам лютни. — Их сборы — обычно показ мод, сплетни, повод для поклепов и внутренних разборок. Споры — распространять магию или, наоборот, предоставить элите. Склоки между теми, кто королям служит, и теми, кто предпочитает на королей давить, но при этом как бы оставаться в тени.
— Ох, — вздохнул Бернье Хофмайер, — что–то мне думается, во время ихнего Сбора будет на Танедде постоянно сверкать и греметь не хуже, чем во время бури.
— Возможно. А нам–то какое дело?
— Тебе — никакого, — грустно проговорил низушек. — Потому как ты только и знаешь, что на лютне бренчать да песенки распевать. Глядишь на окружающий тебя мир, а видишь одни стихи да ноты. А у нас тут за последнюю неделю конники дважды капусту и репу копытами пропахали. Армия гоняется за «белками», «белки» крутятся и удирают, а и тем и другим дорога не иначе как через нашу капусту выпадает…
— Не время жалеть капусту, когда лес горит, — проговорил поэт.
— Ты, Лютик, — Бернье Хофмайер искоса глянул на него, — как чего скажешь, так неизвестно, плакать ли, смеяться ли или дать тебе под зад. Я серьезно говорю! И скажу тебе, паршивые времена пришли. На большаках колья, шибеницы, на полянах и по просекам — трупы, мать их. Эти края, пожалуй, так выглядели во времена Фальки. Ну и как тут жить? Днем заявляются люди короля и шумят, что за помощь «белкам» возьмут нас на дыбы. А ночью врываются эльфы, и попробуй откажи им в помощи! Они сразу же весьма поэтично обещают показать нам, как ночь обретает красное обличье. Такие, понимаешь, поэтичные, сукины дети, что выблевать невозможно. Так нас и взяли, как говорится, меж двух жерновов…
