Она не ответила. Пошевелила губами, подвигала челюстью, морщила и кривила лицо, проверяя, что рана делать позволяет, а чего нет.
— Я сварил бульон из голубя. Поешь?
— Поем. Только теперь попробую сама. Унизительно, когда тебя кормят, будто паралитичку.
Она ела долго. Деревянную ложку подносила ко рту осторожно и с таким трудом, словно та весила фунта два. Но справилась без помощи Высоготы, с интересом наблюдавшего за ней. Высогота был любознательным и сгорал от нетерпения, зная, что одновременно с выздоровлением девушки начнутся разговоры, которые могут прояснить загадку. Он знал — и не мог дождаться этой минуты. Он слишком долго жил в одиночестве, в отрыве от людей и мира.
Девушка кончила есть, откинулась на подушки. Некоторое время неподвижно глядела в потолок, потом слегка повернула голову. Невероятно большие зеленые глаза — в который раз отметил Высогота — придавали ее лицу невинно детское выражение, в данный момент, однако, противоречащее жутко искалеченной щеке. Высогота знал такой тип красоты — большеглазый вечный ребенок, лицо, вызывающее инстинктивную симпатию. Вечная девочка, даже когда двадцатый или тридцатый дни рождения давно останутся в прошлом. Да, конечно, Высогота прекрасно знал этот тип красоты. Такой была его вторая жена. Такой же была его дочь.
— Мне надо отсюда бежать, — неожиданно сказала девушка. — И как можно скорее. За мной гонятся. Ты же знаешь.
— Знаю, — подтвердил он. — Это были твои первые слова, которые вовсе не были бредом. Точнее — одни из первых. Потому что прежде всего ты спросила о своем коне и своем мече. Именно в такой последовательности. Когда я заверил тебя, что и конь, и меч под надежным присмотром, ты заподозрила меня в соучастии какому–то Бонарту и решила, что я не лечу тебя, а подвергаю пыткам надежды. Когда я не без труда вывел тебя из заблуждения, ты назвалась Фалькой и поблагодарила меня за спасение.
— Это хорошо. — Она отвернулась, словно опасалась смотреть ему в глаза. — Хорошо, что не забыла поблагодарить. Все, что случилось, я помню как бы сквозь туман. Не знаю, что было явью, а что сном. И боялась, что не поблагодарила. Меня зовут не Фалька.
— Об этом я тоже узнал, хотя скорее всего случайно. Ты разговаривала в бреду.
— Я беглянка, — сказала она, не поворачиваясь. — Беглец. Укрывать меня опасно. Опасно знать, как меня в действительности зовут. Мне надо лезть в седло и выматываться, пока они не добрались сюда.
— Ты только что, — мягко сказал он, — с трудом села на горшок. Что–то я не представляю себе, как ты залезешь в седло. Но уверяю: здесь безопасно. Здесь тебя никто не отыщет.
— За мной наверняка гонятся. Идут по следу, перепахивают все кругом…
— Успокойся. Ежедневно идут дожди, следы найти невозможно. А ты на безлюдье, у отшельника. В доме пустынника, который отринул себя от мира или мир от себя так, чтобы миру тоже нелегко было бы его отыскать. Впрочем, если ты так хочешь, я могу найти способ передать весть о тебе твоим родным или друзьям.
— Ты даже не знаешь, кто я…
— Ты — раненая девушка, — прервал он. — Убегающая от кого–то, кто не задумываясь ранит девушек. Хочешь, чтобы я кому–нибудь сообщил о тебе?
— Некому сообщать, — после краткого молчания ответила она. Высогота уловил, как изменился ее голос. — Мои друзья погибли. Все до единого.
Он промолчал.
— Я — смерть, — продолжала она странным голосом. — Каждый, кто сталкивается со мной, умирает.
— Не каждый, — возразил он, внимательно глядя на нее. — Не Бонарт, тот, чье имя ты выкрикивала в бреду, тот, от которого собираешься теперь убегать. Ваше столкновение навредило больше тебе, чем ему. Это он… ранил тебя в лицо?
— Нет. — Она сжала губы, чтобы приглушить то ли стон, то ли ругательство. — В лицо меня ранил Филин. Стефан Скеллен. А Бонарт… Бонарт ранил гораздо сильнее. Глубже. Что, я и об этом тоже говорила в бреду?
— Успокойся. Ты ослабла, тебе нельзя перевозбуждаться.
— Меня зовут Цири.
— Я сделаю тебе компресс из арники, Цири.
— Подожди… немножко. Дай мне зеркало.
— Я же сказал…
— Пожалуйста!
Высогота решил, что дальше оттягивать не стоит. Принес даже каганчик, чтобы она могла лучше рассмотреть, что сотворили с ее лицом.
— Ну да, — сказала она изменившимся, ломким голосом. — Ну да. Так я и думала. Почти так, как я думала.
Он вышел, задернув за собой занавеску.
Она старалась всхлипывать совсем тихо, так, чтобы он не слышал. Очень старалась.
* * *
Через день Высогота снял половину швов. Цири ощупала щеку, пошипела как змея, жалуясь на сильную боль около уха и большую чувствительность шеи в районе челюсти. Однако встала, оделась и вышла во двор. Высогота не возражал и сопровождал ее. Помогать или поддерживать надобности не было. Она была здорова и гораздо сильнее, чем можно было предполагать.
Покачнулась лишь, когда выходила, и прислонилась к дверному косяку.
— Однако… — Она подавилась воздухом. — Ну и холодина! Мороз, верно? Уже зима? Сколько же времени я здесь провалялась? Сколько недель?
— Ровно шесть дней. Сегодня пятое октября. Но октябрь обещает быть очень холодным.
— Пятое октября? — Она поморщилась, ойкнула от боли. — Это как же так… Две недели?
— Что? Какие две недели?
— Не важно, — пожала она плечами. — Может, я что–то путаю… А может, и не путаю. Скажи, чем тут так жутко несет?
— Шкурами. Я ловлю ондатр, бобров, нутрий и выдр, выделываю шкуры. Ведь отшельникам тоже надо на что–то жить.
— Где моя коняга?
— В овчарне.
Вороная кобыла встретила пришедших громким ржанием, а коза Высоготы поддержала ее блеянием, в котором прозвучало явное недовольство необходимостью делить обиталище с другим жильцом. Цири обхватила лошадь за шею, пошлепала, погладила по загривку. Кобыла фыркала и гребла копытом солому.
— Где мое седло? Упряжь? Чепрак?
— Здесь.
Он не возражал, не делал замечаний, не высказывал своего мнения. Просто молчал, опираясь на палку. Не пошевелился, когда она застонала, пытаясь поднять седло, не дрогнул, когда покачнулась под грузом и тяжело, с громким стоном хлопнулась на застеленный соломой глинобитный пол. Не подошел, не помог встать. Просто внимательно смотрел.
— Ну да, — проговорила она сквозь стиснутые зубы, отталкивая кобылу, пытавшуюся сунуть ей нос за воротник. — Все ясно. Но я должна отсюда бежать, холера меня забери! Попросту должна!
— Куда? — холодно спросил он.
Она пощупала лицо, продолжая сидеть на соломе рядом с упущенным седлом.
— Как можно дальше.
Он кивнул, словно ответ его удовлетворил, сделав все ясным и понятным и не оставив места домыслам. Цири с трудом поднялась, даже не пытаясь наклониться за седлом и упряжью. Только проверила, есть ли у кобылы сено и овес в колоде, а потом принялась протирать спину и бока лошади пучком соломы. Высогота молча ждал и дождался. Девушка, побледнев как полотно, покачнулась, ее понесло на столб, поддерживавший крышу. Высогота молча подал ей палку.
