— Краснолюдский отряд — последний в колонне, — заслонил ландскнехт глаза ладонью. — Конец маршу. Сейчас тракт освободится. Собираемся — и в путь, потому как скоро уже полдень.
* * *
— Столько военного люда на юг топает, — сказал продавец амулетов и чудодейственных снадобий, — что, несомненно, бо–ольшая будет война. Бо–о–льшие будут на людей несчастья! Бо–ольшое поражение армий. Гибнуть будет народ тысячами от меча и пожоги. Взять, господа, хотя бы тот вон комет, что по небу кажную ночь видать, красный хвост огненный за собою волочит. Ежели у комета хвост синий али бледный, сие на зимние хвори, лихоманки, плевры, флегмы и простужения. А такоже несчастья водные, таковые, како наводнения, ливни или другие ненастья и напасти. Красный же цвет указывает, что это комет горячки, крови и огня, а такоже железа, кое из огня рождается. Страшные, страшные несчастья на народ свалятся! Бо–ольшие погромы будут и резня. Како сказано в том пророчестве: «Будут трупы лежать грудами по локтей двунадесять, на опустошалой земле будут волки выть, а человек след другого человека целовать будет». Ох, горе нам, горе!
— Почему нам? — холодно перебил ландскнехт. — Комета высоко летит, из Нильфгаарда ее тоже видать, не говоря уж о долине Ины, откуда, говорят, Мэнно Коегоорн движется. Черные тоже в небо глядят и комету видят. Так почему же не принять, что она не нам, а им поражение ворожит? Что это их трупы будут грудами уложены?
— Точно! — буркнул второй ландскнехт. — Это им горе–то, Черным!
— А ловко вы это, милсдари, сообразили!
— Конечно.
* * *
Они миновали окружающие Вызиму леса, вышли на луга и пастбища. Здесь паслись целые табуны лошадей, самых разных — кавалерийских, упряжных, тягловых тяжелых першеронов. Травы, как обычно в марте, на лугах было что кот наплакал, но стояли скирды и телеги, полные сена.
— Ну, видитя? — облизнул губы Окультих. — И–эх, коняшки! И никто не стерегеть! Бери–выбирай!
— Заткни хлебало, — прошипел Щук и подхалимски улыбнулся ландскнехтам выщербленными зубами. — Он, гошпода, в кавалерии вожмечталша шлужить, потому так на этих коняг жырытшя.
— В кавалерии! — бросил ландскнехт. — Ишь что хаму мечтается! Конюхом ему быть, навоз из–под лошадей вилами выгребать да на тачке вывозить!
— Швятую иштину, милшдарь, говорите.
Двинулись дальше, наконец добрались до дамбы, идущей вдоль прудов и каналов. И неожиданно над верхушками ольх увидели красные черепицы вздымающихся над озером башен вызимского замка.
— Ну, стало быть, мы почти на месте, — сказал торговец. — Чуете?
— Фууу! — скривился Мэльфи. — Что за вонь? Что такое?
— Наверно, шолдаты ш голодухи подохли на королевшкой шлужбе, — забурчал у них за спинами Щук, но так, чтобы ландскнехты не расслышали.
— Чуть нос не своротит, э? — засмеялся один. — Верно, тут тысячами стоял люд военный на передыхе, а военный люд есть должен, а как поест, так бздит, прошу прощения. Таким уж фортелем природа людей сделала, и тут уж ничего не попишешь. Ну а то, что высрано, то в те вон рвы вывозят, вываливают, даже не присыпая. Зимой, пока мороз дерьмо прихватывал, оно как–то держалось, а с весны… Тьфу!
— И постоянно новые приходят и на старую кучу наваливают. — Второй ландскнехт тоже сплюнул. — А громкое жужжание слышите? Это мухи. Тут их тучи целые, ранней весной невиданное дело! Заверните носы кто чем может, не то в глаза и рот полезут, паскуды! И чем быстрее отсюда уберемся, тем лучше!
* * *
Миновали рвы, но отделаться от вони не удавалось. Даже наоборот. Ярре мог бы поклясться, что, чем ближе они подходили к городу, тем вонь становилась плотнее, насыщеннее, но в то же время понятнее, масштабнее и богаче оттенками. Воняли окружающие город воинские обозы и палатки. Вонял гигантский лазарет.
Вонял многолюдный и шумливый пригород, вонял вал, воняла земля у валов, воняли ворота, воняли площадки и улочки, воняли стены возвышающегося над городом замка. К счастью, ноздри быстро привыкли, и вскоре «добровольцам» было все равно, навоз ли это, падаль, кошачья моча или очередной пункт раздачи пищи.
Мухи были повсюду. Они настырно звенели, лезли в глаза, в нос. Их невозможно было отогнать. Проще — раздавить прямо на лице… либо разжевать.
Как только они вышли из тени ворот, в глаза им бросилась огромная картина на стене, изображающая рыцаря с нацеленным в них пальцем. Надпись под картиной кричала огромными буквами: «ТЫ УЖЕ ЗАВЕРБОВАЛСЯ В СОЛДАТЫ?»
— Уже, уже, — буркнул ландскнехт. — К сожалению.
Таких картин было множество, можно сказать — что ни стена, то картина. В основном — тот же рыцарь с пальцем, довольно часто попадалась Мать–Родина с развевающимися седыми волосами, за спиной у нее пылали деревни и висели младенцы, насаженные на острия нильфгаардских пик. Попадались также изображения эльфов с окровавленными ножами в зубах.
Ярре вдруг обернулся и увидел, что они остались одни: он, ландскнехты и торговец. Щук, Окультих, кметские новобранцы и Мэльфи испарились.
— Да–да, — подтвердил предположение ландскнехт, внимательно на него глядя. — Смылись твои дружки при первой же возможности, за первым же углом, замели след хвостами. И знаешь, что я тебе скажу, парень? Хорошо, что ваши дорожки разошлись. И не стремись к тому, чтобы сошлись снова.
— Жаль Мэльфи, — проворчал Ярре. — В принципе–то он неплохой парень.
— Каждый сам выбирает свою судьбу. А ты — пошли с нами. Покажем, где вербовочный пункт.
Они вышли на небольшую площадь, посреди которой на каменном возвышении стоял позорный столб. Вокруг позорного столба толпились жаждущие развлечений горожане и солдаты. Закованный в цепи осужденный, только что получивший грязью в лицо, плевался и плакал. Толпа рычала и корчилась от смеха.
— Эй! — крикнул ландскнехт. — Гляньте–ка, кого закандалили–то! Это ж Фусон. Интересно, за что его так?
— За земледелие, — поспешил разъяснить тучный горожанин в волчьей дохе и фетровой шапке.
— За что?
— За земледелие, — с нажимом повторил толстяк. — За то, что он сеял!
— Хо! Ну это уж вы, простите, навалили, будто вол после долгой жвачки, — засмеялся ландскнехт. — Я Фусона знаю, он сапожник, сапожников сын и сапожников внук. В жизни он не пахал, не сеял, не жал. Ну, говорю, ляпнули вы с этим сеянием, аж дух пошел.
— Собственные слова бейлифа! — распетушился мужчина. — Он будет у позорного столба до зари стоять за то, что сеял! А сеял он, злостник, по нильфгаардскому наущению и за нильфгаардские сребреники… Дивное, правду сказать, зерно сеял, какое–то, похоже, заморское… О, вспомнил. Дефетизьму,
[79]
вот чего.
— Верно–верно! — воскликнул продавец амулетов. — Слыхал я, говорили о том, нильфгаардские шпионы и эльфы мор ширят, колодцы, источники и ручьи разными ядами отравляют: то дурманом, то цикутой, то лепрой, то дефетизмами всякими.
