В другие товары мне всматриваться не захотелось, потому что они — в особенности оттиски гравюр из недавнего издания одного, очевидно непристойного, труда под заглавием «Мемуары жрицы любви» — самым неприятным образом напомнили мне последний вечер с сэром Эндимионом в таверне «Резной балкон». От иных мой ум просто пришел в смятение: «Трактат об использовании порки в сношениях между полами» Дж. X. Мейбома, «Пятнадцать казней девических» Джеймса Рида, скабрезные «Мемуары жрицы любви» — вот всего лишь несколько томов этой сомнительной библиотеки. Наконец, на стенах висели плетки для верховой езды с костяными рукоятками, а также орудие, в котором я предположил новый вид крикетной биты, — безобидный спортивный инвентарь, казавшийся неуместным в подобном окружении.
Сделав покупку, я поспешил на улицу и затем к себе, где развернул и внимательно изучил свое приобретение. Инструкции не прилагалось, но можно было понять, что этот миниатюрный доспех, изготовленный как будто из овечьей кожи, надлежало на месте развернуть, а затем укрепить при помощи красной ленточки. Постигнув пути и методы, я положил свою покупку в часовой кармашек камзола, который собирался сегодня надеть, и, насвистывая, принялся готовиться к маскараду: пудрить парик и начищать башмаки с пряжками.
Признаю, что моя миссия на Сент-Мартинз-лейн нуждается в объяснении. Надобно сообщить: ее милость и я метались по ее кровати, казалось, часами, матрац под нами ерзал и вихлялся, словно карета, которую стремительно влекут по изрытой колеями дороге дикие, бешеные кони, но на нашем пути воздвиглось препятствие, и у самого пункта назначения случилась внезапная остановка. Несмотря на весь наш пыл (и мои ожесточенные протесты), леди Боклер отказывала мне в доступе в самые желанные пределы, истинное Южное море чувственных удовольствий за изгибом горизонта. Пытаясь удалить турецкий костюм, с которым миледи, опять же, не желала расстаться полностью, я в ответ на свои расспросы услышал признание, что последний и самый драгоценный закоулок закрыт для меня лишь временно, за отсутствием этого самого огрызка овечьей кожи вкупе с ленточкой.
Теперь, однако, я обзавелся дорожной грамотой: вечером наше странствие возобновится, документ пройдет проверку и стража пропустит меня через границу, в новые, сулящие невиданную свободу области.
Предвидя скорое исполнение своих желаний, я запрыгал в ликующей джиге, на середине которой попал ногой в лужу (их на полу все прибывало) и поскользнулся. О, роковая лужа! Я качнулся вперед, потом назад — и наконец сбил со стула новоприобретенную банку со скипидаром; крышка отлетела, и содержимое в удивительном обилии залило маленькую комнату, в том числе мои обтянутые чулками икры и лодыжки, а самое страшное — лакированную поверхность «Дамы при свете свечи». Чередуя молитвы с ругательствами, я кинулся к полотну, чтобы вытереть платком лицо леди Боклер. Я горько упрекал себя, наблюдая, как кружево окрашивается асфальтом, желтым лаком и кармином: лицо, над которым я кропотливо и бережно трудился многие часы, теперь истаивало в считанные секунды, залитое скипидаром. Дурень! Нескладный увалень! Дубина!
Вскоре я забыл и о ругани, и о хлопотах с платком, потому что у меня на глазах начали происходить самые удивительные метаморфозы. Прежде всего, творение Искусства словно бы обрело Жизнь и задвигалось: в лице леди Боклер, таявшем и ронявшем капли краски, я узрел точное подобие того, как выглядела модель в вечер злосчастного приключения с курительной трубкой, когда потоки слез прорыли глубокие борозды в ее maquillage. Мне вспомнилось, как отчаянно миледи кричала, пока по ее лицу текли румяна и белила: «Не смотрите на меня!» Однако мне недолго пришлось размышлять как о портрете, так и о неприятной сцене, всплывшей в памяти, потому что за первым происшествием незамедлительно последовало второе, еще более поразительное и тревожное. Когда я неистово махнул платком, чтобы стереть ручеек растворенного скипидаром желтого лака, который на пути к нижнему краю полотна вбирал в себя все новые притоки, едва узнаваемый портрет миледи начал исчезать совсем и на его месте показался загадочный лик — живописный призрак. Ранее он был закрыт портретом леди Боклер, а теперь, казалось, полез наверх. В самом деле, изображение на полотне стало двоиться — оба лица незаконченные, оба сочились краской. По мере того как расширялся ручеек желтого лака, мой труд исчезал из виду, а работа неизвестного предшественника вырисовывалась все определенней. Даже ультрамарин турецкого одеяния, выписанного так любовно, детально и так дорого мне обошедшегося, начал бледнеть и подтекать. Можно было подумать, что миледи меняет свой костюм на более темное, не столь бросающееся в глаза одеяние.
Несколько минут я пристально рассматривал новый наряд, а также новый нос, щеки и верхнюю губу, заместившие собой мою работу. Затем любопытство взяло верх над горем и разочарованием, и, желая знать, что за портрет миледи по каким-то загадочным причинам так невзлюбила, я присел на корточки и подобрал платок.
Да… а что же мне оставалось еще? Живописное изображение, выполненное мною, было уничтожено, краски капали на пол, слитые в темный melange
[141]
. Я обмакнул платок в лужицу скипидара и на пробу провел им по картине. Тер я медленно, расширявшимися кругами. Когда начало появляться лицо, я заработал быстрее, робея вглядеться в просвет, откуда смотрело пятнистое нижнее изображение.
Робел я не зря. Ибо очень скоро — буквально через несколько секунд — я замер и в полной растерянности уставился на знакомую треуголку с золотым окаймлением и на столь знакомое, таинственно улыбавшееся лицо мистера Роберта Ханна.
Чувствуя, как отчаянно колотится мое сердце и покрывается испариной лоб, словно и он потек вместе с картиной, я поднялся на ноги и отбросил платок. Что же, Бога ради, это значит? Леди Боклер заявляла, — я был уверен, что не ослышался, — будто ненавистный портрет был писан с нее. Выходит, она меня обманула — и не в первый раз, когда речь шла о Роберте. Но тут мне вспомнилось, как она странно воспылала гневом на этого мошенника, когда мы заглянули в Уайт-Кондуит-Хаус, говорила, что хочет с ним покончить и никогда больше его не видеть. В моих руках было свидетельство решения (хотя и принятого в прошлом и, возможно, отмененного) вычеркнуть Роберта из своей жизни и навсегда от него избавиться. Итак, она замазала его глупую ухмылку жирным слоем грунтовки — несомненно, в знак того, что покончила с этой нечистью!
На краткий миг меня охватил радостный трепет, но когда я пристальней всмотрелся в черты, прежде, в жизни, от меня ускользавшие, мое сердце упало. Внимательное изучение портрета — как описать пережитые при этом чувства? — убедило меня, что оригинал мне не столь уж незнаком: даже в отсутствие складного веера и густого maquillage эти черты до мелочей повторяли другие, более красивые, стертые моим платком и скипидаром.
Глава 41
Вот теперь, конечно, я сделался другим человеком. Переменился полностью и навсегда. Внутренний Человек выбрался на поверхность, вертясь и вытягиваясь, снимая шелуху.
Через десять минут я встретил на лестнице Сэмюэла и Хетти — первый при виде меня ахнул, вторая внезапно ударилась в слезы. Пока я вслепую добирался до парадной двери (куда меня несло, я сам не знал), из-за углов и из дверных проемов выглянуло еще несколько Шарпов, провожая взглядом необъяснимое, бегущее их общества существо. Возгласы удивления и оборванные на полуслове вопросы смолкли не раньше, чем за мною захлопнулась дверь и меня как ветром выдуло на улицу.
