Я успел уже пройти, цепляясь за перила, полэтажа, и только тут заметил, что лестница становится все ниже и она ничуть не похожа на парадный мраморный каскад, который часом или двумя ранее привел меня в гостиную. Она заканчивалась площадкой, где перекрытие подпирали две пары каннелированных колонн с резными девизами в промежутках. В стенных нишах помещались урны и живописные полотна, а также гипсовые слепки классической скульптуры. Мое внимание приковали к себе прежде всего картины. На них были изображены итальянские пейзажи в манере Клода Лоррена, на большей же части — толстощекие джентльмены в военной форме. Некоторые из портретов, выполненные с редкостным искусством, принадлежали, вероятно, кисти великого сэра Годфри Неллера. Горделивые воинственные лики, хмуро взиравшие из своих золоченых рам, были отмечены теми признаками величия, которыми я в заветных мечтаниях наделял своего выдающегося родича: наяву мне его, увы, повидать пока не удалось.
Блестящий ряд мужских лиц (предков лорда У***, как я, естественно, предположил) дополнялся лишь одним женским: молодая леди в костюме турчанки стояла, уперев руку в бок, и кокетливо-пренебрежительно, как умеют женщины, взирала на портретиста. Она не отличалась, наверное, безупречной красотой: нос был длинноват, глаза посажены чересчур близко, фигуре недоставало хрупкости и изящества, чтобы соответствовать моим юношеским представлениям о красоте, но ее облик взволновал мое воображение и даже внушил некоторый трепет. Полуприкрытые веками глаза, острый взгляд которых был направлен прямо на меня, выражали ту крайнюю степень высокомерия, какую тщетно силились присвоить себе джентльмены при шпагах и эполетах. Одеяние было наброшено на ее плечи несколько небрежно, приоткрывая грудь, совершенство которой подчеркивал крупный драгоценный камень в форме слезы, темно-красного цвета. Я не мог не задуматься о том, кем она была — не актрисой ли? А может, состоятельной куртизанкой, хорошо известной при дворе Карла И? Или, подумал я, вспомнив пересуды об отце лорда У***, турецкой невольницей, привезенной с благоуханных берегов Леванта, из какого-нибудь шумного караван-сарая? В иное время и при лучшем освещении я промедлил бы у картин дольше, чтобы изучить мастерски выполненные детали этих внушительных физиономий. Но глаза мои слишком устали, а легкие требовали свежего воздуха, поэтому я быстро пересек площадку и устремился в коридор, где по обе стороны виднелось множество закрытых дверей (как я предположил, там были помещения для мытья посуды, кладовые, винные погреба и спальни слуг). Дергать наудачу за дверные ручки мне не хотелось, поэтому я продолжал следовать вперед и вскоре достиг конца галереи, где за крутым поворотом скрывался тесный чуланчик.
Тут за моей спиной послышались шаркающие шаги — каждый второй или третий сопровождался стуком трости, тяжело ударявшей в плиты пола. Они медленно приближались, и в их звучании, а особенно в сбивчивом ритме трости, чудилось нечто зловещее.
Внезапно я сообразил, что мне здесь не место, и потому пробрался в чулан (это была крохотная гардеробная, где из мебели имелся лишь один стул из красного дерева) и затаил дыхание, прислушиваясь к совсем уже близкому стуку. Но дверь я затворил неплотно и приник к щели, любопытствуя поглядеть на своего преследователя. Вскоре я узнал в нем того самого старика-привратника, в бархатной накидке с капюшоном, опиравшегося при ходьбе на изогнутую трость. Вспомнив, какими безжалостными взглядами мерил он треуголку моего отца, я решил не обнаруживать себя и отпрянул в глубь чулана. Послышался скрежет задвижки, шорох с усилием открываемой двери и голос привратника:
— Signora!
[4]
— Этот оклик прозвучал довольно пренебрежительно, и можно было догадаться, что за ним последует увещевание. — Signora! 'Вы ведь не осмелитесь опять…
Из-за двери отозвался, тоном столь же далеким от уважения, женский голос; звучал он маловразумительно, словно его обладательница плохо владела навыками членораздельной речи.
Лакей, не меняя интонации, продолжил:
— Вам не следует показываться наверху — в особенности сегодня.
Неестественный женский голос отозвался мяуканьем на еще более высокой ноте.
— Вас предупреждали, — нараспев произнес лакей.
Вновь непонятные звуки — злобное тявканье испуганной волчицы.
— Если вам так хочется, можете оставаться в саду хоть целую ночь!
Дверь, закрываясь, звякнула, стук палки раздался снова; когда лакей достиг поля моего зрения, капюшон на нем был откинут. Только когда стук и шаркающие шаги окончательно стихли, я осмелился выбраться из своего убежища. Первым делом ноги понесли меня обратно к площадке, но любопытство вновь оказалось сильнее страха, и я принялся осторожно осматривать галерею в поисках потайного выхода в сад. Двери в полутьме не обнаружилось, однако под потолком виднелось маленькое окошечко, до которого, с помощью стула, уворованного из чулана, я сумел дотянуться. Я приподнялся на Цыпочки и, затаив дыхание, выглянул наружу. Вначале мне ничего не было видно. Затем мое внимание привлек какой-то движущийся предмет. Из темного сада на меня, задрав голову, смотрел старый чудак, недавно бежавший из гостиной; его близко посаженные глаза затенял капюшон, хрупкие плечики прикрывала бархатная накидка. Из груди моей вырвалось восклицание, похожее на давешние невнятные звуки, — хотя испугался я не только странного старика, но и легкой поступи, послышавшейся у меня за спиной.
Я обернулся навстречу неведомому пришельцу, стул от резкого движения качнулся, сам я тоже потерял равновесие; поэтому вместо высокой дамы в черной маске (это она ко мне приблизилась) мой взгляд остановился на сводчатом потолке, расписанном купидонами в лентах и аллегорическими изображениями Времени и Любви. И лишь чуть позже, приподняв голову, я узрел лицо, в котором воплотились все мои юношеские представления о совершенной красоте.
Глава 3
— Пожалуйста. — (Темнота.) — Пожалуйста, сэр. — (Свет.)
Я так изрядно приложился головой к терракотовым плиткам пола, что прошла добрая минута, прежде чем мне удалось вновь сфокусировать взгляд на beau ideal
[5]
— живом воплощении женской красоты. Я зажмурился — раз, другой, третий: удивительное лицо все так же смотрело на меня, и в его чертах я заметил выражение нежнейшей заботливости. Выше виднелась пышная прическа, на просторах которой обитали, заключенные в дутое стекло, большая зеленая гусеница и несколько других насекомых. По случайности или согласно замыслу, там и сям от этого поражающего воображение изобилия волос отделялись крупные пряди; ниспадая черными водопадами, они сбивались вокруг ушей и на затылке в подобие легкой пены. Шею, длинную, с изящным изгибом, невероятно стройную, охватывало ожерелье из драгоценных камней, блеск которых даже при слабом освещении ранил мои наболевшие глаза. Обладательница этих сокровищ была одета в декольтированное платье, задний край которого терялся в туманной дали, а изукрашенный фронтиспис грозил вот-вот утопить меня в волнах материи.
