Гнусный лиходей, обличенный публично, вновь попытался удариться в бега, но я схватил его за руку: шпага выпала на землю, а путь преградила та самая фигура в одеянии городского судьи. Этот ряженый явно наслаждался почтением, какое оказывала ему толпа, словно бы безоговорочно признав полномочия власти, воплощенной в судейской мантии.
— Обвинения тяжкие! — провозгласил воксхоллский законник. Потом, повернувшись к Роберту, он обратился к нему суровым тоном: — Что вы можете сказать в свое оправдание, сэр? Видимо, сказать вам нечего? Что ж, в таком случае, сэр, объявляю следующее: если вы человек чести, на что указывает ваша шпага, а не какой-то, по утверждению вот этого джентльмена, проходимец, то тогда вы нарушите молчание и ответите на брошенный вам вызов с помощью пары пистолетов на Ринге в Гайд-Парке завтра утром на рассвете.
Собравшиеся шумно выразили свое одобрение, однако же я был озадачен не меньше Роберта, который, похоже, задумал уклониться от вынесенного приговора: он отчаянно пытался высвободиться из РУК судьи, но тот, стиснув его крепко-накрепко, властно вопросил: «Ха! И куда это вы, сэр?» Я внутренне на мгновение содрогнулся; впрочем, меня обуревал такой гнев, что я без лишних проволочек изъявил свое согласие — вернее, слышал со стороны, как мой голос громко подтверждает готовность получить удовлетворение посредством столь жесткого способа.
— Эй, мистер! — Судья повернулся к Роберту. — Джентльмен как нельзя более заботится о вашей чести. Итак, можем ли мы на вас положиться?
Голова в маске неохотно склонилась, кивком выразив согласие; край золотой point d'Espagne колыхнулся и засиял под раскачивавшимися фонарями ярко, как мазки желтой охры.
Спустя час я пересекал Вестминстерский мост. Не сумев разыскать Топпи среди аллей и павильонов, я не нашел у себя в кармане ни единого шиллинга: о найме кареты, портшеза и даже факельщика нечего было и думать, поэтому я был принужден брести домой в темноте пешком. Шаль меня не согревала, а ноги в туфлях Полуночной Матушки так онемели, что мне чудилось, будто я не то шагаю по подушкам, не то взбираюсь по ступеням, устланным плюшевым ковром и ведущим неизвестно куда.
Пылавшая во мне еще час тому назад ярость также остыла и подернулась пеплом — вероятно, из-за моей неудачи с поисками леди Боклер. Я задавался вопросом: действительно ли я встретил ее сегодня вечером, без ее ведома, и потом упустил? Или же она меня узнала — и не пожелала открыться? Все представлялось возможным, включая и глупейшую вовлеченность в рискованное столкновение из-за дамы, не питающей ко мне никаких нежных чувств и готовой встать на сторону пройдохи, которого я обязался вызвать к барьеру — и убить.
Как бы то ни было, покидая Воксхолл под меланхолический голос кавальеро Орландо, исполнявшего — зловещее предзнаменование! — скорбную арию, я сожалел о своем решении подчиниться древнему кодексу чести. Что происходит со мной, с моей жизнью? Я — пассажир в бешено мчащемся фаэтоне, которым правит, щелкая кнутом, сидящий на козлах невидимый кучер. Если бы только мне удалось разглядеть лицо этого таинственного возницы, думалось мне, тогда, пожалуй, я смог бы и сам завладеть кнутом и погнать лошадей вперед, по всем извивам петляющей дороги.
Глава 30
Итак, на рассвете мы с Джеремаей осторожно вступили в ворота Гайд-Парка, откуда узкая тропа вела к пресловутому месту кровопролития, известному под названием Ринг. Парк казался пустым, безлистые деревья окутывал недвижный утренний туман; они выглядели вереницей кривых серых колонн, встающих из покрытой зеленью земли. На Пиккадилли нам тоже никто не встретился: фонари были потушены, а крыши с каминными трубами окутывала та же пелена, словно наброшенная ночью кружевная вуаль. Ничто не напоминало о том, что всего несколько часов назад на мостовой толпились костюмированные гуляки; дикое веселье недавнего маскарада представлялось столь же иллюзорным, как и клочья тумана или призрачные диковины Воксхолла.
Вознамерившись ради такого случая ( выглядеть франтом (быть может, мне в моей земной жизни больше не суждено назначать встречи), я оделся по последней моде, словно меня ждал не злодей с дуэльным пистолетом, но какая-нибудь прекрасная дама, чье благоволение я желал снискать: на мне было свежее белье и чулки, черные бархатные штаны, парчовый кафтан, недавно скроенный портным по фигуре Топпи и только что старательно вычищенный полусонным Джеремаей. Его наряд — по контрасту с моим, весь в дырах и заплатах — делал его похожим на языческого философа. Кроме того, он отчаянно паниковал и на всем протяжении пути умолял меня пренебречь ужасным обязательством, доказывая, что при любом раскладе неизмеримо предпочтительней жить трусом, нежели умереть человеком чести; жить для него, моего преданного слуги, а не отправляться на тот свет ради леди Боклер, относительно нежных чувств которой, по моему признанию, я и сам пребывал в полнейшей неуверенности. К тому времени, когда мы добрались до Тайберн-лейн, Джеремая почти что склонил меня к возвращению, но стоило нам миновать ворота, как он, наконец, умолк — вероятно, при виде призрачных деревьев ободренный надеждой, что на самом деле ему снится причудливый сон, однако вскоре кошмар развеется, а сам он очнется на подушке бок о бок с Сэмюэлом.
Я растолкал Джеремаю всего полтора часа назад. Прошлой ночью я едва лишь сомкнул веки, как был пробужден неистовым скрипом Самсона и Далилы и укусом одной из блох, с которыми делил матрас. Завидев свечение на небе над крышами домов напротив, я пробрался в спальню Джеремаи и легонько потряс его за плечо. Через две-три минуты он дрожал от холода у моего стола, растерянно моргая над заварным пудингом и чашкой чая, и окончательно пришел в себя, только когда я предложил ему прокрасться на цыпочках в спальню родителей и похитить пару пистолетов: их, как я знал, мистер Шарп прятал ночью у себя под подушкой. Миссис Шарп страшно боялась взломщиков и потому убедила супруга усвоить эту привычку, которая не однажды сослужила семье добрую службу за то время, пока я находился под их кровом. Я пополнил запас пороха и пуль две недели назад — и не сомневался в том, что пистолеты заряжены.
Услышав мою просьбу, Джеремая чуть не уронил заварной пудинг в огонь, но, в конце концов, не столько устрашенный грозным ее смыслом, сколько обрадованный возвратом моей благосклонности, преданно и беспрекословно подчинился велению долга. Спустя несколько минут он появился на пороге с оружием в руках: лицо его все еще было измято сном, а на губах блуждала неуверенная, испуганная улыбка. Не поручусь, что я улыбнулся в ответ хоть сколько-нибудь бодрее, так как еще менее был настроен драться, нежели накануне вечером. Ступая по серым теням, которые простерлись через Хей-маркет, будто длинные персты великана, я чувствовал, что меня втягивает в себя мир, мне чуждый и неподвластный. Я вновь перестал быть цельным и подлинным Джорджем Котли — точнее, превратился в кого-то другого, кто был и мной и не мной; мне предстояло сыграть роль в странном маскараде — не роль Полуночной Матушки, а какую-то иную, к которой я был равно непригоден. Это ощущение исчезло не сразу: навстречу нам попались олдермен, угольщик, гвардеец, торговка устрицами и два трубочиста, нагруженные мешками с сажей, — и секунду я недоумевал, не зная в точности, то ли это участники маскарада в Воксхолле, то ли истинные жители Лондона.
