Он взял ее лицо в свои руки и обвел большими пальцами контуры ее щек и висков, которые так долго оставались скрытыми от него.
— Я хочу всю мою жизнь провести рядом с тобой, Биби Салме.
Салима задохнулась. Она запрещала себе думать о будущем, и ради Генриха тоже, а теперь он сам смотрит вперед.
Нет, Меджид никогда не согласится отдать одну из своих сестер замуж за неверного. За чужака. Если он по своей природной мягкости готов придерживаться ибадизма и стал последователем своего отца, и только один-единственный раз из любви к ней он выказал бы себя великодушным или просто пренебрег бы правилами… — но нет, арабы, живущие на Занзибаре, этого ни за что не допустят. Салима могла себе представить, какую бурю возмущения вызвало бы такое решение султана Меджида — как среди его министров, так и среди влиятельных арабских семей. Султан, который попытался бы так странно истолковать основы ислама, недолго бы оставался султаном. А если Генрих решится перейти в ее веру, тем самым он уничтожит свое дело, ибо ни один христианин не захочет больше иметь дело с немцем, перешедшим в ислам, — и здесь он тоже останется чужаком, человеком с чужой кровью. Иноземец, который не годится в мужья принцессе, пусть даже впавшей в немилость.
— Ты уже делаешь это, — выдохнула она уклончиво и, прежде чем Генрих сумел что-то сказать, покрыла его грудь поцелуями, вновь разжигая в нем огонь, который привел обоих к исполнению всех их земных желаний…
Когда забрезжило утро, Салима уже стояла у окна своей спальни и наблюдала, как из сумерек выступают контуры гвоздичных деревьев, как неразличимая серая окраска короткого перехода от ночи ко дню постепенно обретает глубину, потом проблеск нового цвета. Меж гвоздичных деревьев затихали звуки лошадиных копыт; и сейчас, как чувствовала Салима, даже если топота копыт не было слышно, легкое сотрясание воздуха все еще оставалась.
Так же, как и прошлая ночь все еще отзывалась в ней. Отзывалась во всех ее членах — она ощущала, как они упруги и гибки — как у кошки; ей было безотчетно хорошо — это была некая ленивая бездумная мечтательность души и тела. Но неудобные вопросы тоже оставались, они приносили беспокойство духа. Как долго это все будет продолжаться? Как долго они смогут скрывать свою любовь? Что принесет с собой завтра, что будет в следующем месяце или на следующий год? Какое будущее уготовила ей судьба?
Вопросы, которые вызывали страх — потому что на них не было ответа.
«Только не завтра, Салима, — она пыталась успокоить себя и прогнать тревожные мысли. — Ты живешь сегодня — и только сегодня. Все было хорошо так долго — и дальше тоже все будет хорошо».
Оторванная от родины
Любовь — что кашель; ее тоже не утаишь.
Занзибарская пословица
26
— Вы должны наконец пресечь столь безнравственное поведение, ваше высочество!
Большинство министров султана, которые собрались на веранде Бейт-Иль-Сахеля, одобрительно зажужжали.
Брови султана Меджида приподнялись.
— Держите ваш язык на привязи, дорогой министр! Я не потерплю, чтобы вы несправедливо обвиняли одну из моих сестер в непристойном поведении!
Сулейман ибн-Али сопел от ярости.
— Несправедливо, ваше высочество? Я же вам докладывал, что принцесса Салима ночами шушукается и шепчется с этим немцем. Не одна дюжина свидетелей подтвердила это!
— Приветливое отношение к иноверцам давно в обычае нашей семьи. Таких правил поведения придерживался мой отец, и нас, детей, тоже так воспитывали, мы просто продолжаем традиции! — в голосе султана слышалась непривычная жесткость.
— Тогда, ваше высочество, — хмуро возразил Сулейман ибн-Али, — насколько далеко, по-вашему, могут зайти «дружественные» отношения принцессы с мужчиной? Тем более — с неверным? Вряд ли настолько, чтобы потерять всякий стыд и разгуливать с ним наедине — и очень близко — по деревне и на побережье?
Жемчужины пота выступили на лбу Меджида.
— Такого просто не могло никогда произойти!
— Но произошло, ваше высочество, — на лице главного министра читалось удовлетворение. — Тому есть свидетели — и еще тому, что нельзя назвать просто встречей обоих с глазу на глаз. А еще есть свидетели, — продолжил он, — как упомянутый выше неверный провел больше чем одну ночь в поместье.
Султан встал и подошел к балюстраде. Его худые руки беспокойно теребили кривой кинжал, заткнутый за пояс его длинного одеяния.
— Гнусная ложь! — бормотал он. — Только интриги и злые пересуды подлых людишек, которые хотят опорочить мою сестру и тем самым меня. — Но лицо его стало белым, как мел — вместо привычного для всех землисто-серого.
Сулейман ибн-Али выпрямился.
— И не забудьте, ваше высочество, однажды принцесса Салима уже предала вас. Теперь ей открыта только одна дорога — дорога греха.
— Достаточно! — прорычал Меджид и ударил ладонью по перилам веранды, что выглядело скорее как жест отчаяния, нежели гнева.
Но нет, этого было недостаточно. И сказано было еще далеко не все. Этого было недостаточно для Сулеймана ибн-Али, для которого женщины, ведущие более свободный образ жизни, были как бельмо на глазу и ужасом всей его жизни, тем более сейчас речь шла о сестре самого султана. Главный министр вообще полагал, что султан Меджид вполне мог бы туже натягивать поводья и править более твердой рукой, особенно если дело касалось строгости нравов и набожности.
— Говорят, принцесса Салима носит под сердцем ребенка этого немца.
Султан медленно повернулся — в его глазах сверкала ненависть.
— Я хочу услышать от нее самой, что она имеет сказать. Она должна приехать в город! Сейчас же!
Салима лежала на постели, свернувшись калачиком и глядя в окно на ночное небо. В полную темноту, лишь изредка прорезаемую отдельными молниями. Она вслушивалась в шум дождя, снова и снова заглушаемый треском грома.
Как будто бы мир летит в тартарары… Мой мир…
Требование Меджида незамедлительно вернуться из Кисимбани в город надо было понимать не как просьбу брата. Это был приказ султана, отданный своей подданной, и Салима повиновалась. Уже три дня она жила в этом ужасном доме, но до сих пор Меджид не навестил ее и не потребовал ее к себе. Это был нехороший знак. Очень нехороший, после того как она приехала сюда, сопровождаемая многозначительными взглядами и шушуканьем. Она подавила поднявшуюся вдруг тошноту — это точно от страха, она знала наверняка. И больше ни от чего. Она давно разобралась, как и отчего ее мутит.
Ее белая кошка, которая лежала подле нее пушистым клубком, удовлетворенно потянулась и постучала лапкой по шелковому рукаву Салимы — то выпуская, то пряча когти.
— Не сейчас, милая, — утомленно пробормотала Салима. — Сейчас мне совсем не хочется играть. Я устала.
