— Вот ты где. — Она оглянулась, услышав голос Генриха, и одного его вида было достаточно, чтобы улыбка засветилась на ее лице. — Тебе не слишком жарко здесь, наверху? — Он нежно поцеловал ее в лоб.
Эмили слегка пожала плечами.
— Путешествие не идет тебе на пользу, так? — осторожно переспросил Генрих. — Ты бледна — и ты так мало ешь. Тебе не нравится здешняя еда?
Надо было бы прямо сейчас рассказать Генриху, как неприятно ей сидеть в салоне за одним столом с незнакомыми женщинами и тем более — с незнакомыми мужчинами — да еще и обедать вместе с ними. И то, что во время еды пили — а на Занзибаре принято было пить после еды, — это она еще могла отнести на различие обычаев и понять; но гораздо тяжелее ей было привыкнуть к разговорам, начатым ранее и продолжаемым во время обеда, их никогда не прекращали. Эта непрерывная многоголосая болтовня, которая стала постоянным шумовым фоном, мешала ей, привыкшей с детства к тишине за едой. Позже, в Адене она привыкла к меццо-сопрано Тересы и басу Бонавентуры. Несмотря на то, что в доме этой четы она пользовалась ножом и вилкой, несмотря на то, что Тереса много раз ее заверяла, что никто ничего не заметит, — ведь в домах и дворцах султана столовые приборы украшали обеденный стол только тогда, когда на трапезы приглашали европейцев, — Эмили все же побаивалась, что неловкое обхождение с ножом и вилкой даст основания окружающим счесть ее не вполне цивилизованной.
Однако гораздо тяжелее было для Эмили, что предлагалось на завтрак, обед и ужин. Хотя у всех блюд и были приятный запах и вкус, но как она могла быть уверена, что мясо и жир, в котором тушились овощи, не было свининой? Хотя как новообращенную христианку это не должно было бы ее заботить, но тем не менее только при одной мысли об этом в ней поднималось отвращение. Сможет ли Генрих понять, как отвратительны ей даже мысли об этом? Ведь ему, выросшему в этой вере, неведомо различие между чистыми и нечистыми блюдами? Стыдно Эмили было и потому, что она выглядит чересчур разборчивой в еде, выбирая то, над чем можно не задумываться: яйца, печенье, фрукты и чай, и еще потому, что она не может поведать обо всем этом Генриху — своему мужу, которого любит, за которым последовала в его страну, отцу своего ребенка.
— У меня нет аппетита, — коротко ответила она; это была ее постоянная отговорка на случай, если кто-то вдруг поинтересуется, почему она так мало и избирательно ест.
— Что-то еще гнетет тебя.
— Мне нужно взглянуть на малыша, — уклонилась от прямого ответа Эмили, пытаясь таким образом избежать настойчивых вопросов Генриха.
— С ним все хорошо, — ответил он и придержал ее за локоть. — С Тересой и миссис Эванс ему как нельзя лучше.
Хотя у Тересы не было своих детей, зато множество племянников и племянниц, некоторых из них она воспитывала «собственноручно» и потому имела большой опыт в том, что касалось детей. Тереса положительно была без ума от малыша Генриха, которого полюбила с самого первого кряхтящего вздоха — как родного внука. Так же ей и ее мужу полюбились Эмили и Генрих, словно собственные дети, и потому они решили сопровождать их в переезде во Францию, где у испанской четы был дом. А миссис Эванс, английская приятельница Масиасов, должна была на первых порах заменить Эмили горничную, компаньонку и няню малыша Генриха.
— В самом деле, — подтвердил Генрих, встретив недоверчивый взгляд жены. — Когда я отправился на твои поиски, он как раз лежал голышом на простыне, болтал ножками и смеялся от удовольствия.
Уголки рта Эмили дрогнули, когда она представила себе такую картину. Эта тень улыбки тут же отразилась, как в зеркале, на лице Генриха, затем он посерьезнел.
— Я хочу напомнить тебе об обещании, которое ты дала мадам Кольбер.
Ее темные глаза избегали его взгляда, она напряженно прикусила нижнюю губу. Поскольку в каютах стоял невыносимо горячий и спертый воздух, то вот уже несколько ночей салон преображался во временный лагерь: его устилали матрасами, и все пассажиры первого класса спали там — мужчины, женщины и дети. Господа в ночных рубашках и длинных кальсонах; дамы в длинных, по щиколотку, сорочках и в нижних юбках. В Эмили все бунтовало против того, чтобы на людях показываться в таких тонких одеждах, что она краснела при виде своих спутников в столь бесстыдном облачении. Казалось, никто об этом и не думал, — только она, Эмили, не знала, куда девать глаза от смущения.
— Мне очень жаль, если ты думаешь, что я предал тебя, потому что попросил совета у мадам Кольбер.
Мадам Кольбер, элегантная изящная француженка, давно жившая на Маврикии и теперь решившая навестить свою старую родину, давно уже уговаривала Эмили, обещая ей, что сама будет все время лежать рядом и таким образом ограждать ее от остальных спутников. В конце концов Эмили поддалась на ее уговоры и согласилась.
Она хотела что-то сказать, но Генрих продолжил:
— Я просто не знал, как тебе еще помочь. В такую жару ты не можешь спать внизу. Не в таком воздухе. — Когда Эмили против желания согласно кивнула, он взял ее за подбородок и обвел большим пальцем ямочку на нем. — Хотя я и вынужден признать, что вид волосатых ног мистера Дженнингса или мощных белых икр мадам Вильфранш у меня тоже не вызывает восторга.
Эмили звонко расхохоталась, и этот искрящийся смех прогнал все ее заботы.
— Я знаю, что это все внове для тебя и потому тебе так тяжело, — прошептал он, притягивая ее к себе. — И если есть что-то, что я могу сделать для тебя, чтобы облегчить тебе жизнь, скажи мне. Что бы это ни было — я попробую.
Эмили закрыла глаза и обняла Генриха изо всех сил.
Ей было довольно того, что он был рядом. Что бы ни припасла для нее ее новая жизнь — необычного, чужого или даже пугающего, — если Генрих будет рядом, у нее хватит сил вынести все.
«Со временем все будет лучше и легче, — поклялась она себе. — Время все расставит по местам».
Разве не так оно делает всегда?
38
В Суэце они высадились на берег, где смогли увидеть гигантскую стройку: строили канал, и вскоре большие и маленькие суда смогут не только сократить время путешествия из Европы на Восток, но и существенно облегчить этот путь. Но пока путешественников ожидали повозки, запряженные лошадьми, доставившие их из порта в какое-то глухое место, где не было ничего примечательного. Кроме разве что палящего солнца и пыли и всего нескольких домов, которые на жаре потихоньку ветшали и над которыми болтался выцветший Юнион Джек, да вдали виднелись горы.
После долгой тряски они рассчитывали отдохнуть в Каире. Однако столица была чересчур шумной, чтобы они смогли просто ничего не делать. И она была слишком большой и многоликой, чтобы они смогли ее всю осмотреть за те немногие дни, что у них были. Один из базаров соблазнял прогулкой по рядам шелка кричащих расцветок или замечательных украшений из тонкого серебра и золота, над которыми душистым покрывалом стелились ароматы корицы и кардамона, гвоздики, перца, черного тмина. Глаза Эмили были на мокром месте, и это вселило неуверенность в ее мужа, потому что он не мог понять, навеяны ли слезы счастливыми воспоминаниями или же вызваны тоской по родине. В Каире они жили в роскошном, известном далеко за пределами Каира отеле Шепард, и там Тереса узнала, что в квартале неподалеку живет вдова-англичанка, которая пишет и переводит книги и прекрасно говорит по-арабски. Прогулкой в этот квартал и возможностью навестить англичанку Тереса думала порадовать Эмили, поскольку она давно не имела возможности поговорить на своем первом родном языке.
