— Здесь, наверное, живут князья и другие высокие особы? — заинтересовалась Эмили и показала на нежно-желтые и ослепительно белые фасады, которые в вечернем свете отливали голубым. За кружевными решетками, украшенные колоннами и высокими порталами, дома выглядели как настоящие замки или дворцы, что еще больше подчеркивали башни, на которых развевались черно-бело-черные или красно-бело-красные флаги. Миссис Эванс, которая сидела напротив, сразу за козлами, тоже осматривалась с большим интересом.
— Ну, по крайней мере, те, кто может позволить себе такой дом. Может быть, это и не самый фешенебельный район, но очень хороший. Тот, кто живет здесь, в Уленхорсте, должен был немало потрудиться.
Он как-то по-особенному это произнес, и Эмили насторожилась.
— То есть, ты хочешь сказать…
— Да, Биби. Именно здесь мы и будем жить.
Он выглядел чрезвычайно довольным.
— Хотя на первых порах мы дом только снимем, но он очень удобный и хорошо расположен. Мы купим дом, как только я займу в деловом мире более прочное положение.
Дрожки уже катились по улицам, где все выглядело новым и чистым. Здешние дома были менее помпезны, зато более элегантны, и они понравились Эмили. Она восхищенно вскрикнула, когда в конце улицы увидела реку, а у последнего дома на самом берегу, дорога к которому шла среди зеленых лужаек, между стройных тополей и совсем молодых дубков, дрожки остановились.
— Неужели это наш дом? Так близко к реке? — в первый раз Эмили по-настоящему оживилась.
— Да, — с улыбкой ответил Генрих. — Это наш дом. Эта улица по праву носит свое название — Изумительный вид.
Гамбург, Уленхорст, дом номер двадцать девять по улице Изумительный вид.
Ее новый дом.
41
Первые недели в Гамбурге были наполнены упоением.
«Словно во сне, — часто думала Эмили. — Мне не хватает ни глаз, ни ушей, чтобы все быстрее впитать в себя. Хорошо бы мне иметь десять глаз и десять ушей!»
В полный восторг ее привело то, что рядом со спальней располагалось помещение, где стоило только повернуть кран, как из него начинала литься вода прямо в ванну, и она лилась сколь угодно долго — до тех пор, пока Эмили не закрывала кран. Волшебством ей казалось и то, что, когда начинало смеркаться, в городе сами по себе зажигались газовые фонари. Ее изумляло количество предметов на кухне: из меди, железа, дерева и керамики, назначение которых она и представить себе не могла, и то, что на кухне над всем этим таинственным миром колдует только одна кухарка Лене, ведь на Занзибаре еду готовила целая армия невидимых поваров — и с несравнимо меньшими и гораздо более простыми средствами — и то была еда на сотни человек, а не всего лишь на троих: супругов Рюте и миссис Эванс. И еще ее удивляли лавки, куда они заглядывали вместе с Генрихом, чтобы заполнить бреши в их теперешнем хозяйстве.
Особенно ей понравился каток для белья, после которого простыни были такими же гладкими, как лист бумаги, и утюг для одежды.
Гамбург казался ей миром, полным чудес, созданным фантазией и умением всех людей. Но зачастую она не знала, куда она попала — в рай или в какой-то нескончаемый кошмар.
Весть о том, что из дальних краев на родину вернулся один из сынов города и привез с собой экзотическую жену (романтическая история его любви к занзибарской принцессе и их удивительное бегство с острова, всем казавшаяся ожившей сказкой из «Тысячи и одной ночи», давно достигла Гамбурга и была у всех на языке). И потому общества молодой пары искали многие; каждый день в их дом по улице Изумительный вид поступали приглашения на обеды и ужины — сыпались, как из рога изобилия. Присутствие супружеской четы Рюте гарантировало блестящий успех любому приему.
Все вечера были похожи один на другой: это был настоящий каскад вечерних туалетов, сверкающих украшений, обрывков разговоров, музыки, шума, ярких красок и форм, так что скоро Эмили все люди стали казаться расплывчатыми, все скользило мимо, не задерживаясь в сознании, а звуки она слышала, как будто издали. Все эти светлые лица казались ей неразличимыми и однотонными, с одинаковыми чертами; а имена были настолько труднопроизносимыми, что она забывала их сразу же, едва познакомившись с их обладателем.
Немецкий язык звучит, словно птичье щебетанье, которое будит нас по утрам. Эта повышающаяся и понижающаяся мелодия предложений, эти звуки, свистящие, шипящие, цокающие — все это сведет меня с ума.
Одинаково увлекательно и очень странно было сидеть на стуле у стены бального зала — танцевать Эмили не умела. А музыка струнных сначала показалась ей какой-то неловкой, фальшивой, пока она не научилась распознавать звуки и узоры мелодий и даже извлекать из этого определенное удовольствие. Однако созерцание танцевальных пар оставляло ее равнодушной, она спокойно сидела на стуле и безразлично смотрела, как плавное кружение сменяется быстрыми подскоками и поворотами.
— Разве у вас на Занзибаре не танцуют? — после многочисленных быстрых танцев на стул рядом с Эмили упала молодая дама и попросила перевести Генриха свой вопрос на суахили.
— Сами мы не танцуем, перед нами танцуют специально обученные танцоры, — любезно ответила Эмили.
— Ах, так, — протянула молодая дама, когда услышала перевод Генриха, и принялась обмахиваться веером, чтобы охладить разгоряченное лицо и заодно скрыть смешки окружающих, которым довелось стать свидетелями этой беседы.
— Знаете ли вы, что мы здесь представляли вас совсем другой? — спросили Эмили за ужином в другой вечер. Если в этой стране говорили на немецком языке, то в Гамбурге жило достаточно людей, которые знали английский, а некоторые — в силу своих деловых связей с Индией — могли объясниться даже на хиндустани. А еще Эмили частенько улыбалось счастье: на одном из подобных вечеров она вдруг могла познакомиться с человеком, побывавшим в Восточной Африке, и он мог худо-бедно произнести несколько фраз на суахили, и тогда Эмили просто было не узнать — так она расцветала.
— В самом деле? — Эмили заставила себя вежливо улыбнуться и сделать вид, что она не замечает большого декольте далеко не молодой англичанки, которая попала в высший свет Гамбурга, выйдя замуж. Вечерняя мода выставлять на всеобщее обозрение свое тело — в то время как дневная предписывала быть застегнутой чуть ли не до ушей — представлялась ей странной и постоянно смущала ее. Когда она заказывала туалеты, то всегда следила за тем, чтобы шея и руки были прикрыты.
— О, да, — подтвердила достопочтенная госпожа Как-ее-там с таким глубоким вздохом, что ее огромный бюст, едва сдерживаемый глубоким вырезом вечернего платья, задрожал, как молочный пудинг — в точности как тот, что им подали на десерт. — Мне говорили, что вы толсты, как бочка.
Эмили-Салима закусила нижнюю губу, чтобы не расхохотаться. В Гамбурге у нее абсолютно не было аппетита — то, что она видела у себя на тарелке, выглядело, как резиновая губка, и на вкус было отвратительно пресным, — и потому она была только что не прозрачной, как говорится, кожа да кости. Зато лиловое шелковое вечернее платье ее соседки по столу грозило расползтись по швам в любой момент.
